Холодный апрель - [31]

Профессор заинтересованно повернулся к нему.

— Если царь Питер знал, на что способны русские люди, зачем он ехал учиться за границу?

— Царя Питера кто только не водил за нос, — ехидно ответил Александр. — Это уж потом, к концу жизни, он начал, кажется, соображать, что не все инородное лучше своего.

В стороне возле бывшего постоялого двора, где теперь была выставка, загомонили школьники, столпившиеся у входа, нарушили устоявшуюся тишину музейной деревни. Все четверо они обернулись в ту сторону. И престарелая пара, шествовавшая по дорожке, тоже оглянулась, укоризненно посмотрела на толпу молодежи. Это была примечательная пара: он в каком-то старомодном длинном сюртуке, она в столь же старомодном длинном платье. Словно оба были ходячими экспонатами музейной деревни.

Проходя мимо скамейки, господин снял шляпу и сказал свое «Гутен таг!»[13] таким тоном, словно здоровался со старыми знакомыми.

— Кто это? — спросил Уле у профессора.

Тот пожал плечами.

— По-моему, он с вами поздоровался, — сказала Луиза Александру.

— Вероятно, со мной, — согласился Александр. — Меня и вчера с кем-то спутали.

Он начал рассказывать о случае в пивной, и по мере того как рассказывал, лицо Луизы менялось, вытягивалось. Сначала на нем было ясно написано любопытство, а потом столь же ясно — вполне отчетливый страх.

— Сабина о чем-то расспрашивала? — спросила она.

— Я сразу ушел, некогда было расспрашивать. Но я пообещал еще прийти.

— Вы помните, где были?

— Чего там помнить? Центр невелик, Блюменштрассе — одна. Там книжный магазин напротив.

Он недоумевал: что так обеспокоило Луизу? Ну зашел в пивную, ну приняли его за кого-то не того, ну поговорил с людьми…

— Вы туда больше не ходите, — сказала тихо, наклонившись к нему.

Хотелось спросить: «Почему?» Но он не стал спрашивать, догадался: сейчас не ответит. А потом? Потом он и сам об этом забудет. Если, конечно, не замучает любопытство и он не решится еще раз зайти в ту пивную.

Налетела стая галок или ворон, — не разглядеть издали, — расшумелась в голых ветвях ясеней. И это был единственный звук, который мог иметь отношение к музейной деревне. Наверное, и в ту пору, когда дома эти жили, вот такой же галдеж стоял в путанице ветвей, будоража сердца людей весенним нетерпением. И усталые бауэры выходили из сумрака своих домов-крепостей, щурились на светлое небо и улыбались, вытирая пот со лба шершавыми ладонями.

— Я пойду к машине, — сказала Луиза. — Устала.

Профессор протянул ей ключи, и она побрела по дорожке к выходу. Уле задумчиво смотрел ей вслед, и было в его лице беспокойство. Потом он взглянул на Александра и отвел глаза.

— Мы вон там еще не были, — сказал, быстро вставая, указывая в сторону, где отдельно от других стояла группа построек. — Допетровское время.

Снова они ходили от дома к дому, заглядывали в окна, открывали тяжелые скрипучие двери, окунаясь в застоялые запахи нежилых помещений. И снова Александр все думал о своем.

…Нетрудно было понять Петра: крепкий устоявшийся немецкий быт не мог не обратить на себя внимания. Впрочем, едва ли его так уж интересовали простые мужики. Если бы Петр знал о возможностях своего народа, зачем бы отправился учиться за границу? Значит, не знал? Не хотел знать? Крепостник, он не мог себе представить, на что способно крестьянское хозяйство, если его не вконец разорять крепостническим грабежом. Ведь и в ту пору были на Руси крепкие хозяйства, были. Особенно на севере страны. И, оглядывая эту заграницу, он не мог понять, что благополучие ее состояло в относительно свободном труде, создавшем высокую культуру, по-немецки бережливую, педантичную, приветливую, уважающую чужой труд и достижения его потому, что было в народе уважение своего труда. Не мог он понять, что и обходительность, и аккуратность, да и сама роскошь местных князей — все от той же основы, от крестьянского и простого ремесленнического труда, способного порождать торговлю и в конечном счете богатство и силу страны.

Не поняв всего этого, Петр потащил на Русь западную жизнь, насильно насаждая ее внешние признаки у себя дома. Но насилие, какими бы благими целями оно ни прикрывалось, разорительно и унизительно. Насилие омертвляет.

И многое свое, даже то, что было отнюдь не хуже западного, зачахло на Руси. Много доброго принесли реформы Петра, но много и недоброго. И если о первом написаны целые библиотеки, то о втором историки помалкивают.

Почему так много клеветы вываливалось на Русь во все времена? Не потому ли, что мы сами поощряли это своей великой уверенностью, что грязное к чистому не пристанет, своим всепрощенчеством? Зло всегда паразитирует на добре, если чувствует свою безнаказанность. Не пора ли проснуться нашему самолюбию? Не пора ли?!

Сокровищница добродетелей интернационального общества будущего, на которое мы уповаем, — не божья благодать, она может сложиться только из того доброго, что накопил каждый народ за века своего развития. Доброго! А недоброе пусть канет в Лету, пусть отмирает и забывается. В этом мы должны отдавать себе ясный отчет. И мы должны понимать, что пропаганда и возвеличение национальных добродетелей — не национализм, а историческая необходимость. Добродетели эти в нашей истории, в наших традициях, в нас самих. Давайте же ценить их, развивать их, защищать их!..