Холодный апрель - [15]

— А где Саския? — спросил он. Все не спрашивал, боялся выдать себя и вот не выдержал.

— Саския в Тюбингене.

— Где?!

— Это на юге, недалеко от Штутгарта.

— А чего она… там?

— Учится. В университете.

— Студентка? Она не говорила…

— Когда мы были в Москве, она еще не училась. Поступила потом.

— Но ведь она же… — Он чуть не произнес «немолодая для студентки», но спросил другое: — Разве у нее нет специальности?

— Она работала медсестрой. Ее ценили.

— Решила учиться на врача?

— Вроде этого. Решила врачевать души.

Он не понял, хотел переспросить, но Луиза, словно зная, чем можно отвлечь, решительно увлекла его в улицу. «Gartenstraße» — прочел он на углу, — «Садовая улица». Она и в самом деле вполне отвечала своему названию: с одной стороны парк за высокой железной изгородью, с другой — белые дома, утопающие в зелени. Машины тут сновали густо, пришлось долго ждать, пока они пройдут и на светофоре загорится бегущий зеленый человечек. Затем были прочие «Straße», которые уже не запоминались из-за их многочисленности. Но изгороди, вывески, выступающие балконы, углы, почтовые ящики на углах — все это западало в зрительную память, и Александр вскоре понял, что не просто так водит его Луиза по улицам, а дает возможность приглядеться, чтобы не заблудиться потом, когда будет один бродить по городу. Подумав так, он снова почувствовал тепло признательности к Луизе, исчезнувшее было, когда он подумал, что не из простого гостеприимства она пригласила его сюда. То подозрение, то признательность, как часто сменяли они друг друга в последние дни и ночи!..

— За прудом — замок, парк с другого конца близко подходит к нашему дому, впереди — вон там — конус кирхи, рядом — ратуша, слева белое здание — городской театр. Балетмейстером в этом театре Биргит Плауэн, активный член нашего общества способствования добрым взаимоотношениям. Сегодня вечером мы к ней приглашены…

Это было, конечно, очень интересно — посмотреть, как тут живут люди, — но это и пугало: кто он такой, чтобы с ним так носиться? Не успел приехать, а уже назначена куча визитов. Профессора какие-то, главный городской балетмейстер, сам обер-бургомистр пожелали повидать его. К чему бы это?

— К дождю, — вслух сказал он.

Луиза удивленно посмотрела на него.

— Да, дождь сегодня будет, — сказала, взглянув на сплошь серое небо. — Весна в этом году холодная.

Они оба устали, но все ходили из улицы в улицу, и Александр все думал о том, как хорошо умеют обставлять свой быт эти немцы. Старые дома не ломают, чтобы построить новые, а ловко достраивают их, так что получается и старое, и вроде бы современное. Так накапливаются ценности. Так вырабатывается уважение к сделанному нами ли, не нами ли. А это значит, что и у детей будет уважение к созданному, а в конечном счете вообще к труду созидающему. Богатство копится от поколения к поколению, когда не обесценивается нравственно то, что создано не тобой. Ведь если человек не бережет дело рук отца своего, может ли он рассчитывать, что его дети будут ценить созданное им? Круг замыкается. Добро, посеянное тобой, родит добро же. А от недобра чего можно ждать, кроме недобра же?..

Это было его слабостью — философствования по всякому поводу. А то и без повода. Часто он стеснялся этого. А теперь почему-то и стесняться не хотелось. От усталости? От бессонницы ли? Он подумал, что надо бы поспать хоть немного, а то опозорится у главной балетмейстерши, уснет на приеме. И он в шутку сказал об этом Луизе. И та, словно только и ждала этого, сразу заторопилась домой.

— Уле уже заждался. Обед приготовил…

После обеда Луиза оставила его в покое на целых два часа. Он хотел поспать, но не смог уснуть и вышел на улицу, побродил по тихим, словно вымершим, переулкам.

Потом дома церемонно пили кофе, как выяснилось, ежедневный и обязательный в это время. Затем Уле повез их куда-то, высадил и уехал. Уже темнело, и Луиза забеспокоилась, найдет ли нужный дом. Но нашла быстро, бодро взбежала на крыльцо.

Их встречали так, словно были они самыми дорогими родственниками. Тоненькая, как и полагается балерине, Биргит водила Александра по комнатам, церемонно представляла гостям, и он не знал, куда деваться от такого внимания. В конце концов решил, что неизбежного не избежать, что поскольку такие церемониалы предстоят и впредь, то не лучше ли будет, если он отнесется к этому как к должному? С важным видом Александр раздавал московские значки, которых навез целую кучу, мило улыбался женщинам, важно пожимал руки мужчинам и жалел только о том, что всего этого не видит его въедливая жена. Может, тогда она перестала бы иронизировать по поводу его неумения держать себя в обществе.

Пока гости шумно обсуждали свои проблемы: кто где бывал, да кто кого встретил, да кто кому что сказал, — пока длилась вся эта казавшаяся ему напускной радость, Александр с дотошностью квартиросъемщика осматривал дом. Сумбурно, вразброс повсюду понавешаны были картины, но не в золоченых рамах, как у московских снобов, а в тонких белых рамочках или вовсе без них. У окон стояли цветы, возле входной двери ярко горел огонь в печи. Печь была сделана из толстого черного металла, передняя стенка — сплошное стекло, и за ним вплотную — огонь. Александр засмотрелся на него, по привычке дав волю своим аллегориям: огонь настоящий, но вполне безопасный, — этакий символ театра, где бушуют вроде бы настоящие, но никого не пугающие страсти. Засмотрелся и не расслышал, когда позвали к столу. Он заметил, что все смотрят на него, лишь когда вполне молодая и весьма красивая женщина, лет этак тридцати пяти, подошла к нему и взяла за руку.