Холодный апрель - [110]

Покрутив письмо в руках, Александр сунул его в карман.

— Прочтите сейчас, — сказал Серж и встал, включил свет.

Теперь Александр рассмотрел его: высокий лоб, глубоко посаженные глаза, скулы, особенно заметные при улыбке, ямочка на подбородке. Снова, как в тот раз, когда рассматривал фотографию, подаренную Эльзой, какое-то тревожное беспокойство тенью прошло по сознанию. Похож. Даже странно, до чего похож.

Письмо было напечатано на машинке, как и все письма, присылаемые Луизой в Москву.

«Дорогой Александр! Простите мою слабость, но я женщина, и вы должны меня понять. К тому же все случившееся — наша невероятная встреча в Москве, поездка в Кострому, а теперь ваш приезд, ежедневное присутствие рядом, в одном доме, ваше лицо, даже жесты, привычки, манера говорить, такие похожие… Вот видите, даже сейчас, в письме, мне трудно выговорить главное… Помните, мы были на кладбище под Ольденбургом, и я рассказывала вам о русском немце, спасшем меня. Это был просто русский, хорошо знавший немецкий язык. Это был ваш отец…»

Александр растерянно посмотрел на Сержа. Тот улыбался и кивал, словно тоже читал письмо.

«Это был ваш отец», — перечитал он, еще не поражаясь, не ужасаясь, не холодея сердцем. Подумал: перепутала что-то Луиза, отец погиб в сорок первом году, на границе. Похоронка была, и сейчас лежит она в комоде в старой картонной коробке, почти выцветшая от маминых слез…

«Это был ваш отец… Он похоронен на том кладбище, где мы были, только я не знаю точного места…»

Строчки поползли одна на другую. Совершенно ясно Александр увидел большой черный крест среди белых берез, бесконечные ряды колючего кустарника с цифрами возле каждого ряда, стену, исписанную именами, букет цветов, который он положил к этой стене… Он потер лоб, заставил себя сосредоточиться.

«…Серьёша умер…» Кто это? Ах, да, это же отец — Сережа, просто так уж странно написалось это имя по-немецки — «Serjescha».

«…Умер весной сорок пятого года. Меня тогда уже не было в лагере, и я не знаю точной даты. А летом сорок пятого родился Серж. Я назвала его именем отца, дорогой Александр… Он — сын вашего отца…»

«Сын моего отца?! — Мысли скакали, никак не могли выстроиться. — Кем же он мне приходится?.. Господи боже мой, да ведь братом!..»

Он поднял глаза на Сержа. Тот растерянно улыбался.

— Вы… знаете… что в письме?

— Я знаю. Мама мне рассказала.

— Только теперь рассказала?

— Только сегодня…

Серж все улыбался и молчал. И Александр молчал, не зная, что говорить.

В коридоре зазвенел колокольчик разъездного буфета, выручил. Серж бросился в коридор, и через минуту на столике оказались бутылка вина, пластмассовые подносики с кофейничками, пакеты с какими-то закусками. Александр пытался сдержать Сержа, говоря, что еда у него есть, надавали в Штутгарте, и в оживленной суете этой замирал сердцем от не новой, но все удивлявшей мысли: БРАТ!

Вместе они перетаскивали вещи Александра, к неудовольствию оставшегося в одиночестве соседа, вместе наводили порядок на столе, заставленном так, что не находилось места даже для стаканов, делали все это долго и тщательно, привыкая за суетой друг к другу, успокаиваясь. Наконец сели и оба разом взглянули друг на друга. И смутились, отвели глаза. За окнами была сплошная темень, мелькали близкие и дальние огни.

— Ну, — сказал Серж, плеснув вина в пластмассовые стаканы. И замер, ожидая.

— За отца! — выдохнул Александр.

— За отца!

Они долго смаковали эти несколько глотков вина, налитые в стаканы, долго молчали. Александру подумалось вдруг, что все это может оказаться неправдой, — ведь документов никаких нет. Мысль эта мелькнула и исчезла. Он и без документов верил: все правда. Не случайна внешняя похожесть. А может, не только внешняя? Саския! Почему-то ведь она понравилась им обоим. Может, сказалась одинаковость вкусов. Гены — их не обманешь. Да и Луиза еще тогда, в Костроме, рассказывала такое, что могла знать только со слов отца.

— У нас не приходилось бывать? — спросил наконец Александр.

— Не приходилось.

— Надо приехать.

— Я скоро приеду. Этим летом…

Они не хотели обращаться друг к другу на «вы», они еще не могли говорить «ты», и разговор шел как бы от третьего лица.

— Мы вместе поедем в Кострому.

— Поедем. Хочу увидеть родину отца.

— Надо побывать на кладбище…

— Утром я буду в Ольденбурге и сразу поеду туда.

— И я хотел бы. Жаль, что уезжаю.

— Мы еще будем там вместе. Положим цветы…

— Надо расспросить все об отце. — Он не сказал «расспросить Луизу», не повернулся язык. И не мог сказать: «расспросить мать».

— Она все расскажет. Я потом напишу…

Поезд летел через ночь, с немецкой педантичностью минута в минуту проскакивая маленькие городки, на самое короткое время замирая у крытых платформ больших городов. Поезд летел словно бы сквозь время, сдвигая, спрессовывая в один этот вечер все прошедшие десятилетия.

— А мне все говорят: похожий, похожий… Понять не могу… А слепая Сабина говорит: нет, не Серж. Кто эта Сабина?

— Так, грехи молодости. Дочка у нее красавица…

В Ганновере шел дождь, ветер заносил мелкие капли под навесы, мокрые платформы холодно блестели в свете ночных фонарей. Высадив пассажиров, поезд быстро ушел, дежурные с красными ремнями через плечо попрятались в свои застекленные, занавешенные изнутри будки, и уже через несколько минут на платформе стало пустынно и неуютно. Александр и Серж спустились в подземный зал, погрузили вещи на вокзальную тележку и поехали куда-то, только чтобы не стоять на месте.