Холодные ключи - [19]

Из глотки Блейеля вырвался невольный звук. Чтобы как–то его оправдать, он кашлянул. И похолодел: певица исчезла со сцены.

Но он не успел испугаться по–настоящему — сзади раздалось громкое русскоязычное воркование. Появилась Галина Карпова, под руку с мужем, ведя Людовика. Она хотела, перевёл Артём, пойти с мальчиком в другую сторону, туда, где можно пострелять из лука; и как он полагает, можно ли показать крошке, которому только через месяц исполнится шесть, древние захоронения с настоящими скелетами, или у него от этого будут кошмары?

— Надо попросить её спеть на бис, — пробормотал Блейель.

Артём поглядел на сцену и нахмурил лоб. К трём танцовщицам присоединилась ещё дюжина, а за ними — целый хор в ослепительно ярких одеждах. Карповы отправились стрелять из лука.

— Пойдём, поищем её, попросишь автограф. Ей наверняка будет приятно.

— Я такого никогда не делал.

— Ну и что? Ты и кваса никогда раньше не пил.

— И не буду.

— Смотри, вон она! Твой шанс!

Он проворно пошёл сквозь толпу, наискосок, к соснам слева от сцены. Блейель безвольно поплелся следом.

Лесная почва ещё не просохла после вчерашнего дождя. Вместе с коренастым, облачённым в спортивный костюм мужчиной с угловатой стрижкой певица поставила между красноватыми стволами раскладной столик и достала из тряпичной сумки пакет с компакт–дисками. Артём что–то спросил, мужчина кивнул и что–то ответил, Артём повернулся к Блейелю:

— Его сестра с удовольствием ответит на наши вопросы.

Вблизи её платье не так сверкало, выглядело скорее светло–серым, с узором из бледных переливающихся овалов, с плиссированными складками на талии. Из–под плотного, обтянутого фиолетовым бархатом головного убора выглядывали волосы, чёрные и густые, с высветленными прядками. За левое ухо она заправила малюсенькую косичку. На лбу её выступили бисеринки пота. Она выглядела моложе и намного более земной, чем на сцене.

Она стояла перед ним. Волшебница, только что показавшая ему новый мир, стояла напротив него. Так далеко от дома. Так близко, что он мог прикоснуться к ней. Так близко, что он почувствовал дуновение воздуха, когда она кашлянула. Блейель невольно почувствовал облегчение от слов «моя сестра», вспомнил о Соне и подумал, что «ответить на вопросы» звучит так, словно они с Артёмом из полиции. То есть милиции. Сердце его бешено заколотилось. Но он не допустит, чтобы переводчик снова принялся его спасать.

— Скажи ей, что я ещё никогда… нет, скажи, что её концерт произвёл на меня глубокое впечатление.

— И что ты специально приехал из Германии, это я тоже скажу.

— Да? Ну, раз ты…

Но Артём уже заговорил. Она разложила диски в две стопки и смотрела на Блейеля неподвижными узкими глазами.

— Она говорит, что очень польщена.

— Ах. Она… пусть она знает, что я глубоко… что её музыка очень тронула меня…

Артём переводил, нервы Блейеля трепетали, но он держался.

— …хотя я ещё ни разу не слышал ничего подобного.

Лёгкая, почти робкая улыбка высветилась на её лице.

— Она рада, что шорская культура находит отклик в такой далёкой стране, как Германия.

— И я благодарю её от всего сердца. За это невероятное событие. И — и сердечно желаю ей всего самого доброго.

Он залился краской. Слегка поклонившись, он уже хотел идти. Артём тронул его за рукав.

— Диск–то купишь?

— Ах, точно. Конечно!

У дисков не было ни книжечки, ни обложки, самодельные болванки лежали в голых пластиковых коробочках.

— Я сказал ей, что без автографа ты не уйдёшь.

Блейель сильно подозревал, что переводчик выставил его назойливым дурачиной. Но во взгляде певицы он не увидел ни насмешки, ни нетерпения. Она попросила у брата фломастер и, улыбаясь, медленно, очень аккуратно подписала его диск. Когда она закончила, он пробормотал «большое спасиба» и протянул ей руку. Она опешила, но тут же заразительно расхохоталась и ответила на рукопожатие. Он заглянул ей в глаза и тихо–тихо, так, чтобы никто, кроме неё, не услышал, сказал по–немецки: «для меня это было огромное чудо».

И, хотя за ними уже роптала очередь, Артём ещё что–то с ней обсудил.

— Спросил её, что значит «Ак Торгу».

Они с Блейелем (у него дрожали колени) снова вышли на асфальт, в клубы шашлычного дыма. Хор на сцене затянул ликующий припев, публика подпевала. Над площадкой возбуждённо носилась стайка воробьев.

— Ну и?

— Белый Шёлк.

— Белый Шёлк. Вот как. Надо же. То есть, звучит совершенно по–другому.

— Матвей Карлович, у тебя немного нездоровый вид. Чего бы тебе сейчас…

— Может, всё–таки живого пива? — перебил его Блейель и бросил последний взгляд на рой людей под деревьями. Он не хотел выглядеть нездоровым. Он не хотел говорить о том, что только что ощутил. Он вообще не хотел ни о чём говорить, да и пива ему на самом деле вовсе не хотелось. Он хотел отдаться восхитительному чувству, переполнявшему его.

Неужели правда? Он не знал. Он вообще ничего больше не знал. Только то, что с ним произошло нечто небывалое. Он не просто восхищался певицей, как свежеиспечённый поклонник её творчества. Нет, то, что он испытывал теперь, шло намного дальше подобного преклонения. Не оставалось никаких сомнений: Матиас Блейель по уши влюбился.