Холодные ключи - [18]

— Что?

— Я сказал, к этому надо привыкнуть.

— А-а. Ну, может, ещё и привыкнешь.

Слова Артёма, дружелюбные, как обычно, застигли Блейеля в странный момент: Невнятное содрогание перешло в мурашки. В жутком сдавленном пении он услышал нечто, что глубоко его тронуло. В мрачных звуках, которые постепенно проникали в душу, вместо угрозы он расслышал тоску. Он вспомнил Сонину песню по пути в Подъяково, обернулся, но Соню не увидел — и снова повернулся к сцене, чтобы ничего не пропустить. Теперь он видел лицо певицы, насколько это было возможно с десяти метров. Глаза её были закрыты, волосы скрывал убор. На фарфоровую куколку совсем не похожа, это точно, крепкая азиатская красавица, с полными губами и широким лбом. Несколько тактов звучала только её лютня. Потом она запела снова, не горлом, а обычным, грудным голосом. Та же мелодия, но выше, жалобней. В конце песни она снова вернулась к потустороннему рыку. К последним тактам примешался тот же вой, что и в начале. Блейель заметил, что дрожит всем телом.

Он не считал себя знатоком музыки, вовсе нет, но и не совсем уж безграмотным. В юности он кое–как играл на фортепиано, а в те два года, когда он особенно страдал от одиночества, пристрастился к тяжёлому металлу. Если он теперь слушал радио, то обычную поп–музыку, а когда сам включал что–нибудь, предпочитал барокко. Последний его осознанный контакт с этническими звуками был диск «The Rhythm of The Saints» Пола Саймона.

Со стаканом в руке аплодировать было неудобно, поэтому он поставил его на землю. Что это со мной происходит, подумал он. Именно здесь и сейчас, такое, такое… явление. Как же так? Случалось, у него бегали мурашки от музыки. Но ведь не от такой же.

Он подумал, потрясло ли это кого–нибудь так же, как его. Может быть, это творилось только с ним. Может быть, остальные и не почувствовали колдовства, которым повеяло на него от песни этой женщины.

— Артём!

— Да, Матвей Карлович?

— Ты знаешь, как её зовут?

— Да, погоди. Кажется, я запомнил. — Он театрально почесал бородку. — Ак Торгу. Только не спрашивай, что это значит, это по–шорски.

— А поёт она?

— Тоже по–шорски.

— Будь добр, повтори её имя.

— Ак Торгу. Два слова, хоть звучит и как одно. Ак, Торгу. Ударение на «у».

К этому надо привыкнуть, подумал Блейель и обрадовался, что улыбается от удивления.

— Странно. Мне… я только теперь в первый раз почувствовал, как же я всё–таки далеко. В совершенно другом мире. Знаешь, мне кажется, я только теперь приехал по–настоящему.

— Вот как? И на что больше похоже, на результат или на начало?

— Не знаю. — Блейель не любил фраз, похожих на путеводитель по жизни. К этой неприязни его приучила критичная Илька. Он нагнулся за стаканом (Артём понял и отвернулся), и повторял про себя имя певицы, пока не кончился проигрыш к следующей песне.

Теперь она стояла на сцене. Платье колыхалось у её щиколоток, но руки были открыты, и в правой она держала небольшую чёрную плеть, словно свитую из волос трёх танцовщиц. Но сами танцовщицы снова подскочили, закрутили косами и сопровождали песню Ак Торгу ударами в бубен и потусторонними звуками.

Она переходила от одного голоса к другому, но не всегда в одной песне; несколько она спела высоким, сильным грудным голосом. Тогда Блейелю слушалось легко. Но и рокочущее горловое пение уже его не смущало. Наоборот. Он слушал и чувствовал себя хорошо и свободно. Образ, и тёмный, и светящийся, чарующий, казалось, приоткрыл перед ним врата в другой мир, о котором он до сего дня и не подозревал, необычайно притягательный мир. И он искренне восхищался, хотя и не понимал ничего. Не то чтобы совсем ничего, кое о чём можно было догадаться. Между песнями она говорила по–русски, и он улавливал слова «Шория» и «шорский». Наверняка эти песни рассказывали о шорском народе, его обычаях, духах. А ещё — о стародавней мудрости и печали.

Иногда танцовщицы двигались так, что было ясно — они изображают животных, крадущихся, прыгающих лесных зверей, которых Ак Торгу, казалось, своим пением и замедленными движениями волосяной плётки заколдовывает, подчиняет, наделяет душой. Солнце клонилось ниже, тени от сосновых веток лежали беспокойной вуалью на сцене. О мошке Блейель и думать забыл. Только когда он, забывшись, проглотил остаток кваса, ощущение, что он полощет горло заплесневевшим серым хлебом, вернуло его к действительности.

— Хочешь воды? Или пива?

Артёмов питомец перевёл дух, с благодарностью отказался и подумал: сейчас наконец–то пощёлкаю. Фотоаппарат болтался в сумке. Несколько снимков он сделал вчера вечером, в разгар веселья, а утром — ещё две похмельные фотографии садовницы Лизхен с вороной. Но мысль прошла, а он и пальцем не пошевелил. Певица, произнося длинное предисловие к очередной песне, сама взяла бубен. Прежде чем потянуться к колотушке, она бережно провела рукой по коже цвета глины, покрытой схематичными рисунками. Две девушки играли на варганах, а третья, с яркими платками в обеих руках, подпрыгивала в воздух.

Ритм был небыстрым, скорее размеренным, но непреодолимым. Ак Торгу закрыла глаза, Блейелю показалось, что под теневой вуалью её лоб подрагивает, её губы беззвучно шевелились. Теперь все три танцовщицы подскакивали вверх, сначала в такт, потом всё необузданнее, как будто спорили, кто сильнее и моложе. Певица затянула тихий звук, постепенно он нарастал и не обрывался — должно быть, она владела особой техникой дыхания. Чёрная плеть, которую она, взяв бубен, положила на стул, вдруг соскользнула на пол. В тот же момент музыка стихла.