Холодная - [54]

Эмма следила из окна гостиной, как уезжал Теодор. Было бы так просто остановить его, сказать, что она все понимает, прощает его — если есть за что прощать… Но она не сделала этого. Она до сих пор чувствовала себя обиженной его пренебрежением.

«Смею надеяться, вы попытаетесь понять,» — сказал он.

Провожая взглядом его карету, Эмма тяжело сглотнула. Что тут непонятного? Разве это пренебрежение — доставить неземное удовольствие ей и отказать в нем себе? И Теодор зря просил прощения за то, что сделал. Вернее, он просил прощения за то, что невольно оскорбил ее. Оскорбил чем? Видимо, неподобающим зрелищем. Но разве он в этом виноват? Это она ворвалась в комнату мужа без стука.

Всю прошедшую ночь она провела, мучая себя мыслями о собственной несостоятельности как женщины. Полагала, что не может дать Теодору то удовольствие, которое тот хочет. Думала, что не нужна ему даже для такой элементарной вещи, как удовлетворение похоти. Теперь же она раскаивалась в том, что позволила себе той ночью так думать, что не выслушала то, что хотел сказать Теодор своим «Я должен…» Раскаивалась в том, что позволила ему уехать.

Он вернется через три недели. И каким бы способом он ни получал удовольствие… или удовлетворение в будущем, она спокойно воспримет это. Если он захочет, чтобы она приняла в этом участие, она примет. Если не захочет… тогда не примет. Но ей хочется доставлять ему наслаждение, и она вновь скажет ему об этом. Она уже сказала об этом той ночью, полная презрения к себе: как она могла только подумать, что понадобится Теодору? Но оказывается, то была лишь слабая замена настоящему наслаждению. Может быть, она сможет доставить ему «настоящее». Только как? Весь ее опыт сводился к раздвиганию ног в нужный момент, фальшивым стонам страсти, механическим ласкам и поцелуям. Теодору это не нужно, особенно фальшивые стоны.

Она скажет еще раз, что хочет доставить ему удовольствие, как только он вернется.

Глава 19

Дела поместья не требовали пристального внимания со стороны Эммы, у нее оставалось много времени для размышлений. Она тратила это время на эротические фантазии, вспоминая все, что ей приходилось когда-либо слышать, видеть или испытать.

Теодор сам ласкал себя. Но ведь и она может делать это… Вероятно, может, если он согласен ее научить.

Теодор ласкал ее губами и довел до умопомрачения… Может ли она ласкать его губами? «Это неприлично,» — промолвил внутренний голос. «Ну и что?» — ответила ему Эмма. Заводить любовников тоже неприлично, а Теодор ее муж. Ее любимый муж. Она боялась сказать вслух (даже себе), что любит его, но назвать его любимым оказалось так естественно.

Вот он лежит на кровати, фантазировала она. Полностью обнаженный. Возбужденный. И она тоже обнажена. Ему нравится смотреть на нее. И ей тоже нравится смотреть на него. Она целует его губы. Шею. Грудь. Его живот. И ниже.

Эмма не смогла представить, каково это — поцеловать мужскую плоть. Будет ли ему это так же приятно, как и ей? Не оттолкнет ли он ее? Покойный граф Ренвик, ее первый муж, однажды пытался настоять на подобных ласках, но она устроила ему такую истерику, сыпала такими угрозами, что он больше ни разу об этом не заикался. Некоторые из ее любовников тоже спрашивали, не хочет ли она поласкать их там, внизу. Но никто из них не пытался предложить ей обратное — приласкать ее. Только Теодор сделал это, ничего не требуя взамен. Теперь она хочет сделать для него то же самое. Но… не будет ли это неприятно ей самой? Если будет неприятно, то Теодор может почувствовать это. Он не хочет того, чего не хочет она.

А его… уши? Так ли они чувствительны, как у нее?

Или так. Он вновь губами и языком довел ее до беспамятства, потом лег рядом. Она протянула руку и сжала в ладони его плоть — так, как это делал он. Какая она на ощупь? Горячая. Это то единственное, что она могла сказать наверняка. А дальше? Как нужно ласкать его дальше?..

Все это она сможет узнать только в том случае, если Теодор вернется и если не держит зла на нее. Если позволит ласкать себя. Но он не злой, в этом-то она могла убедиться.

А за неделю до предполагаемого приезда Теодора случилось нечто неожиданное: ее ежемесячное женское недомогание не пришло в срок, чего никогда раньше не было.

В первый день задержки Эмма лишь пожала плечами: не сегодня, так завтра. На второй день она слегка удивилась и отнесла задержку на счет нового витка в ее интимной жизни — может быть, удовольствие, испытанное ею, повлияло на месячный цикл. На третий день она забеспокоилась, сама не зная о чем. На четвертый день начала надеяться. Весь пятый день она с ужасом ждала, что вот-вот начнется, не желая расставаться с пробудившейся надеждой. Но вот прошли шестой и седьмой дни, а их все не было. Утром восьмого дня ее стошнило, она даже не успела толком проснуться. Она почти окончательно уверилась что беременна — или чем-то заболела. И заплакала.

Послали в город за доктором. Он сказал, что, по всей видимости, Эмма действительно беременна. Впрочем, с уверенностью можно будет сказать только через две-три недели. Вероятность отравления он исключил.