Холод смерти - [17]

Дверь привратницкой была приоткрыта, и дорожка у входа освещена льющимся изнутри светом, который был словно выдавлен доносящимися из помещения криками. Я открыл дверь.

— Убирайтесь отсюда! — крикнул Алекс.

Они сидели на диван-кровати в крохотной комнатке. Он обнимал ее за плечи, но это не было любовной сценой. Казалось, она изо всех сил сопротивляется, пытаясь освободиться из его объятий. Так в психиатрических больницах сестры часами держат буйных пациентов, чтобы не пеленать их в смирительные рубашки.

Блузка на ней была разорвана, одна грудь почти обнажилась. Долли попыталась отбиться от Алекса головой, и я увидел ее лицо. Оно было серым, помертвевшим, с застывшей маской отчаяния.

— Убирайтесь! — выкрикнула она мне.

— Нет уж, пожалуй, я побуду с вами, — ответил я обоим.

Я закрыл дверь и вошел в комнату. Ее рыдания начали постепенно затихать. Хотя рыданиями это было трудно назвать — ее глаза были застывшими и сухими. Она прижалась к Алексу. Он был бледен.

— Что случилось, Алекс?

— Не знаю. Я ждал ее здесь, она пришла несколько минут тому назад. Пока я от нее мало чего добился. Она страшно расстроена из-за чего-то.

— Это называется шок, — произнес я, размышляя, насколько он сам близок к этому состоянию. — С ней что-нибудь произошло?

— Похоже, — пробормотал он. Его взгляд был обращен внутрь себя, словно там он пытался найти силы, чтобы преодолеть новые несчастья.

— Она ранена, Алекс?

— Кажется, нет. Она бежала сверху вниз по дороге, а потом попыталась повернуть обратно. Она так сопротивлялась, когда я останавливал ее.

И тут, словно для того, чтобы продемонстрировать свои силы, она вырвала у Алекса руки и принялась колотить его по груди. Руки ее были в крови, на рубашке оставались красные отпечатки.

— Пустите меня! — умоляюще воскликнула она. — Я хочу умереть. Я заслужила это.

— Алекс, на ней кровь.

— Убита ее подруга.

— Это я во всем виновата, — вдруг произнесла она совершенно спокойно.

Он схватил ее за руки и прижал к себе. Он начал вести себя, как мужчина.

— Долли, успокойся. Ты говоришь ерунду!

— Ерунду? Она лежит там в крови, это я обрекла ее на смерть.

— О ком она? — спросил я Алекса.

— Какая-то женщина по имени Элен. Никогда в жизни не слышал о ней.

Зато я слышал.

Долли принялась что-то шептать, но так монотонно, быстро и невнятно, что я едва мог разобрать. Она была сатаной, и отец ее был сатаной, и отец Элен был сатаной, и они все были связаны кровавыми узами убийств, что делало их с Элен кровными сестрами, но Долли предала ее, и теперь она убита.

— Что ты сделала с Элен?

— Я не должна была приближаться к ней. Они все умирают, как только я приближаюсь.

— Это бред, — тихо сказал Алекс. — Ты никогда никому не причинила зла.

— Что ты обо мне знаешь?

— Все, что мне нужно. Я люблю тебя.

— Не смей говорить так. Тогда я еще больше хочу умереть. — Она сидела, выпрямившись в его объятиях, потом снова посмотрела на свои руки и зарыдала. — Я — преступница.

Алекс взглянул на меня потемневшими глазами:

— Что-нибудь понимаете?

— Не очень.

— Но вы же не думаете, что она на самом деле убила эту Элен? — Мы говорили, не обращая внимания на Долли, как будто она была глухой или сумасшедшей, и она не возражала.

— Мы даже не знаем еще, убит ли кто-нибудь, — произнес я. — Похоже, ваша жена страдает комплексом вины, но на самом деле это еще не значит, что она в чем-то виновата. Мне кое-что удалось узнать о ней сегодня. — Я присел рядом с ним на диван и спросил Долли:

— Как зовут твоего отца?

Казалось, она не слышала меня.

— Томас Макги?

Она резко кивнула, как будто ее кто-то толкнул сзади.

— Он чудовище. И меня превратил в чудовище.

— Каким образом?

Этот вопрос вызвал еще один монолог:

— Он застрелил ее, — она опустила голову, — и бросил в луже крови, но я сказала тете Алисе и полиции, и его судили, а теперь он снова сделал это.

— С Элен?

— Да, и я в этом виновата. Это все из-за меня.

Казалось, она получила странное удовольствие от постоянного признания собственной вины. Ее безжизненный вид, рыдания без слез, бессвязная речь и глубокие паузы — все это свидетельствовало о нарастающем душевном кризисе. Я чувствовал, что за этими чисто мелодраматическими самообвинениями скрывается тонкая богатая натура, которая находится под угрозой гибели.

— Лучше ее больше не спрашивать ни о чем, — сказал я Алексу. — Мне кажется, она уже не чувствует разницы между правдой и вымыслом.

— Вы так думаете? — вдруг злобно выкрикнула она. — Все, что я помню, — правда, а я помню себя с года, я помню все — ссоры и побои, пока он не застрелил ее.

— Заткнись, Долли! — оборвал я ее. — Или смени пластинку. Надо вызвать врача. У тебя в этом городе есть знакомый врач?

— Нет. Мне не нужен врач. Вызовите полицию. Я хочу сделать признание.

Она играла в опасную игру с нами, а главное, с собственным сознанием, балансируя на краю реальности, готовая в любой момент сорваться в бездонную пропасть безумия.

— Хочешь признаться в том, что ты чудовище? — спросил я.

Это не сработало. Она повторила совершенно буднично:

— Я — чудовище.

Метаморфоза происходила буквально на глазах. Хаотические силы, бушующие в ней, изменили очертания ее рта и нижней челюсти. Она тупо смотрела сквозь спутанные волосы. Я уже с трудом мог узнать в ней девушку, с которой разговаривал днем на ступеньках библиотеки.