Ходи прямо, хлопец - [39]

— Правильно, — проговорил Шевчук, — отведи душу, Степаныч, полегчает.

— Семь дней на морской воде жили, — сказал Пащенко, — память стали терять, когда нас взяли, а он… — и опять Степан Степанович длинно выругался.

— В плен его немцы взяли, в Севастополе, — пояснил Шевчук. — Семь ден морской водой питался, в пещере сидел, отстреливался. Потом встал в рост и пошел прямо на фрицев. Как его не убили — удивительно.

А Пащенко сидел рядом и страшно ругался. Ругал какого-то адмирала, который их оставил и улетел из Севастополя на Большую землю, ругал немцев, которые взяли его в плен, и еще кого-то ругал, кто «сушил мозги», когда он из плена вернулся.

Шевчук ему то поддакивал, то возражал.

— Севастопольцам, которые там в плен попали, был указ плен тот не считать, потому бились до последнего, а уйти некуда. Точно говорю, — Шевчук внушительно посмотрел на Бориса. — И я там был…

Пащенко затих, привалился к стене и прикрыл глаза. Борис представил себе, как он выбрался из пещеры, громадный, страшный, как шел, собрав последние силы, на немцев. А те от изумления и ужаса не стреляли, и он упал на их глазах — не от пуль, от истощения.

— И я там был, — повторил Шевчук. — А сидел в лагере под Херсоном. Землю ел… — в глазах у него закипели слезы. — Ненавижу! Фрицев тех ненавижу! — Он стиснул зубы и заплакал. Слезы текли по его небритым щекам, и мутные капли падали на кулаки, побелевшие от напряжения.

Эти неожиданные слезы взволновали Бориса. Война снова дохнула ему в лицо едкой горечью. Отец Бориса повторял не однажды: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем». С ним так оно и случилось: он умер от старой контузии. Война кончилась давно, а вот, поди ж ты, и сегодня продолжает убивать…

На крыльцо вышел бригадир, огляделся, увидел Бориса, поманил к себе.

— Звонил Пантелеевич, о тебе справлялся. Звал приехать. Съезди-ка, навести дядю. Завтра погостюешь, послезавтра возвернешься.

Борис медлил с ответом. День клонился к вечеру, и тащиться в непогодь по хмурому берегу не хотелось.

— Давай не раздумывай, — подхлестнул бригадир, — до седьмой бригады недалечко, а оттуда машины бывают. Давай! Чего тебе тут с пьяными мужиками делать? Они у нас пьяные хоть и смирные, а глупые (ударение Лукьян Егорович сделал на последнем слоге), наговорят сорок бочек соленых арестантов, только и всего.

— Ладно, — согласился Борис, — пойду.

— Ото и добре, — сказал бригадир.

6

— Ладно, пусть будет ни по-твоему, ни по-моему, — предложила Раиса, — придет машина — поедешь, не придет — можешь вернуться в бригаду.

На рыбоприемном пункте Борису сказали, что сегодня машины из поселка скорее всего не будет, и он хотел идти пешком. Раиса отговаривала: на ночь глядя да еще в такую погоду топать пятнадцать километров — зачем, какая срочность? Лучше заночевать здесь и с первой машиной утром уехать.

Борис наконец сдался.

— Ну и правильно! — обрадовалась Раиса. — Идем ко мне, покормлю тебя обедом, пластинки послушаем.

— А машина?

— Из моего окна видно, если машина придет.

Раиса занимала угловую комнату в длинном одноэтажном доме, через дорогу от рыбоприемного пункта. Дом и снаружи и внутри выглядел опрятней, чем жилье в бригаде Лепко. Тут было электричество, в общей комнате и на просторной кухне окна задернуты светлыми занавесочками, стол выскоблен, полы чисто вымыты. В доме пусто. В общежитии кто-то спал на ближней к двери койке.

— А где же народ? — спросил Борис.

— Многие в станицу уехали, в море все равно делать нечего — штормит. И мама с ними уехала.

— Ты с мамой живешь?

— С мамой.

— А отец есть?

— Был.

— Как это — был?..

— А так. Ушел от нас отец, давно, когда я еще маленькой была.

Раиса отперла замочек на фанерной двери, вошла первая, щелкнула выключателем. Пригласила Бориса.

— Входи.

Борис вошел. Комната была невелика. Мебели немного — две железные кровати, стол, в углу на тумбочке радиола. Опрятно, чисто, но пустовато: ни фотографий, ни вазочек, ни салфеточек, только над радиолой журнальная страничка с фотографией — чубатый парень в спецовке.

— Это кто же? — спросил Борис.

— Мой муж.

— У тебя есть муж?

Раиса подвинула Борису табурет.

— Садись. Нет у меня мужа, а это так, из журнала вырезала.

— Понравился?

— Понравился.

— Чем же?

— А чем-то. Не красавчик, вот и понравился. Не люблю красавчиков.

Из тумбочки Раиса достала хлеб, колбасу, консервы, соленые огурцы. Спросила:

— Чего хочешь — водки или вина?

Пить Борису не хотелось, но признаться в том было почему-то неловко. Ответил неопределенно:

— Все равно.

— Тогда вина, — решила Раиса, — пить-то ты не горазд.

— Почему это ты решила?

— Да уж вижу.

Раиса разговаривала с ним тоном старшей: покровительственно и чуть насмешливо.

— Много на себя берешь, — сказал Борис.

— Где уж там много, — она посмотрела на него, как тогда, в магазине, заискивающе и просяще.

Борис отвернулся и, приподняв занавеску, стал вглядываться в сумерки за окном.

— Если будет машина, услышим, не беспокойся. Только ее сегодня не будет, — в голосе Раисы опять послышалась насмешливая нотка.

— Так чего же тут сидеть, если не будет, — Борис сделал движение к двери.

Раиса преградила ему дорогу.

— Не уходи. Поужинаем, тогда пойдешь. Уже все равно стемнело — что сейчас идти, что потом. Потом даже лучше, луна выглянет.