Ходи прямо, хлопец - [28]

Что же происходило в конторе, где работала Баранова?

А там шла неравная длительная борьба. Шумейко, Тертышная, Ветохина активно не приняли Баранову, невзлюбили. Моя обязанность отстаивать права Барановой, защищать ее. Я считаю необходимым делать это, не затушевывая и не скрывая того, что моя подзащитная вовсе не ангел. Характер Барановой не легкий, она крута, несдержанна и нередко сама давала повод для обострения отношений с сослуживцами. С ней было трудно. Допускаю, что она вызывала раздражение и неприязнь. Но это не оправдывает той травли Барановой, которую разрешали себе ее недоброжелатели. Они приклеили ей кличку «лагерница», восстанавливали против нее начальника строительного управления способами, скажем мягко, неблаговидными, наконец, подделали подпись Барановой в ведомости, чтобы выставить мошенницей. Трудно ей было. И унизительно — оправдываться, доказывать, что не совершала подлостей, ей приписываемых, что не виновата в том, в чем ее обвиняют. И она срывалась, говорила резкости, а однажды в коридоре потрясла Лидию Михайловну Ветохину за кофточку. Отпустим ей этот грех? Нет, не отпустим, но постараемся понять, почему она грех этот взяла на душу… Обвинитель в своей речи сказал: самая тяжкая вина подсудимой в том, дескать, что она противопоставила себя коллективу. Да, противопоставить себя коллективу — это и вина, и беда для любого советского человека, тут я полностью согласен с обвинителем. Только вот что надо уточнить: люди, идущие на подлог, действующие теми способами, какие позволяли себе Шумейко, Тертышная, Ветохина, едва ли имеют право называться коллективом, тут уместнее другое название…

— Если мы будем все это иметь в виду, — продолжал Андрей Аверьянович, — то не покажется такой неожиданной и необъяснимой реакция Барановой на издевательский тон бухгалтера Шумейко во время той последней, скажем, роковой для обоих встречи… И еще я хочу обратить внимание на одно обстоятельство. В тот день Клавдия Баранова была в гараже автопарка, и шоферы, узнавшие, что это день ее рождения, устроили Барановой трогательную встречу, преподнесли подарки. Поначалу трудно складывались у диспетчера Барановой отношения с шоферами, с тем же Карасиковым, который выступал здесь свидетелем. Но потом Баранова сумела завоевать доверие и авторитет у рабочих, ей с ними легко работалось, и они ее, что опять-таки видно из свидетельских показаний, уважали — за честность, прямоту и открытость, за готовность по-человечески помочь в трудную минуту, то есть за те качества, которые у ее конторских сослуживцев вызывали неприязнь и даже ненависть. Можете себе представить, как это неожиданное чествование в гараже растрогало Баранову и потрясло. И подумала она, не могла не подумать о том, что из-за нескольких недобросовестных, озлобленных против нее людей, она должна уйти от этого большого, доброго, в данном случае именно коллектива, должна бросить работу, которую научилась делать хорошо (а работала она хорошо, никто из свидетелей этого не отрицал). В общем, горько ей было и обидно, и уж никак не хотела она встречаться в тот час с человеком, который был одним из виновников и причин ее болей и унижений… Как видите, были у Барановой достаточно веские основания для того, чтобы от слов Шумейко взволноваться — и очень сильно. И если измерять случившееся мерой истинной справедливости, то надо признать, что этот злополучный выстрел был спровоцирован бухгалтером Шумейко и его сообщниками по травле Клавдии Барановой.

Суд совещался долго. Андрей Аверьянович смотрел на Клавдию, сидевшую за деревянной загородкой, пытаясь угадать, о чем она думает. И не смог: Клавдия, казалось, ко всему была безучастна — крупное лицо неподвижно, глаза полуприкрыты набрякшими веками.

А Никифор Кузьмич Кашлаев волновался за двоих, это было написано на его лице, сквозило в жестах: он ерзал на скамье, часто вытирал клетчатым платком губы и лоб.

Наконец вошли в зал судья и заседатели. Все встали. С минуту была в зале тишина.

Когда председательствующий, читая приговор, дошел до меры наказания и назвал срок — два года, — по залу пронесся шумок, будто бы вздохнуло сразу много людей, и отметил Андрей Аверьянович — вздох тот выражал не облегчение, а сочувствие и горечь: публика симпатизировала подсудимой.

Но приговор на том не кончился. Далее в нем говорилось и о характеристиках, которые представляли подсудимую человеком добросовестным, и о той нездоровой обстановке в конторе, которая поставила Клавдию Баранову в тяжелое положение… Когда председатель суда наконец сказала, что суд нашел возможным приговор считать условным, в зале раздались аплодисменты.

Все еще стояли, а Клавдия тяжело опустилась на табурет и заплакала, горько, по-бабьи.

Они ждали Андрея Аверьяновича возле здания суда, Кашлаев и Клавдия. Никифор Кузьмич принялся благодарить.

Андрей Аверьяиович отмахнулся:

— Суд благодарите: вняли, разобрались.

Кашлаев предложил:

— Поедемте ко мне. Шампанское с того самого дня стоит в холодильнике, самая пора его выпить.

Сославшись на дела, Андрей Аверьянович отказался.

— Я к вам как-нибудь загляну, — сказал он, прощаясь, — я же тут часто бываю. Вот тогда посидим, шампанского выпьем.