Ходи прямо, хлопец - [13]

— Вы, голубушка, наверное, и растворчик ездите выколачивать, и со всякими судподрядчиками лаетесь, хотя это не ваша обязанность.

— Если надо, то и лаюсь.

— Если надо! — воскликнул он. — А надо ли? — Клавдия собиралась ответить, но он предупредил ее ответ:

— Наперед знаю, что вы мне можете сказать. Равнодушен к делу, не болею за стройку, не горю на работе — вот что вы мне собирались сказать. И будете неправы, если скажете. Почему? А потому, что многие у нас исполняют свои, подчеркиваю — свои, — обязанности спустя рукава. Привыкли, чтобы их подгоняли, подстегивали, чтобы кто-то ликвидировал их огрехи, натягивал шкурку на то место, которое они оставили голеньким. И ликвидируют, и натягивают друг за друга второпях, кое-как, на скорую руку. А я не хочу. За меня тут никто не работает, я сам свое дело исполняю. Пусть и другие постараются. Ни за этих механиков, ни за прорабов, ни за кого я работать не желаю. И подгонять не собираюсь: у них свои головы на плечах.

— Разные бывают головы, — сказала Клавдия.

— Разные, — согласился диспетчер, — но мера ответственности для всех должна быть единой. Как все должны быть равны перед законом. — Он выставил тонкий указательный палец пистолетом. — Не завелась вовремя электростанция, во-первых, потому, что принявшие смену механики халатно отнеслись к своему делу: с утра надо было начинать ее заводить. Почему с утра? А потому, что она требует капитального ремонта, однако запасных частей нет. Это уже во-вторых.

«Чокнутый», — подумала Клавдия. Вздохнула и молча вышла. Наверное, он в чем-то прав, этот диспетчер, только вот еще бы сам пошевелился. «…Что волнуешься, что нет — результат один…» С этим Клавдия соглашаться не хотела.

Еще издали она увидела, что плавучая электростанция швартуется возле копра. Обрадовалась: «Значит, завелась». Выходит, не зря она волновалась.

Клавдия пошла к стенке, у которой недавно стояла электростанция. Сейчас тут было пустынно и тихо. Она села на широкую чугунную тумбу. Глухо доносился дробный стук вибропогружателя. Клавдия захватила горсть мелкой гальки и кидала камешки в воду. Падали они с чуть слышным всплеском, оставляя на воде едва заметные круги. «…В нашем деле главное — не волноваться…» — вспомнила Клавдия. Хорошо бы, конечно, не волноваться, но у нее так не получается. И раньше не получалось…

…От строителей возвращались по железной дороге. Клавдия попала в один вагон с Шумейко. Он прошел вперед, она поотстала: не хотелось сидеть с ним в одном отделении.

Народу ехало не очень много. Клавдия села в уголок, поглядывая в окно. Серые скалы с ржавыми потеками, густая колючка — унылый вид. С другой стороны — зимнее море, неспокойное, серо-зеленое. На боковых скамьях сидят пожилой мужчина в железнодорожной фуражке и коренастая, укрытая шалью поверх ватной стеганки, старуха. Она остроноса, глаза прячутся в припухлых веках. Старуха гадает железнодорожнику, выкладывая замусоленные карты на откидной столик.

— И все твои недруги теперь ничего не сделают, — приговаривает старуха. — Они хотели, но у них не выходит… И жизнь твоя пойдет на хорошую перемену… У них все будет неудача, а тебе — удача…

Железнодорожник молча смотрит на гадалку, не мигая. Глаза у него светло-голубые, размытые, в таких густых и длинных ресницах, что кажутся мохнатыми.

— Хорошо гадаешь, спасибо, — говорит он с кавказским акцентом.

— И-и, милой, я по картам наскрозь все вижу. Цыганка одна меня научила, за деньги. Три рубля ей отдала и кофту, почти не надеванную. Не лезла на меня кофта-то. Давно это было, еще до войны.

— А сейчас тебе сколько лет? — спрашивает сидящая против Клавдии бабка с побитым оспой суровым лицом.

— Шестьдесят второй год пошел, — охотно отвечает гадалка. Она складывает карты, заворачивает их в тряпицу и прячет в карман стеганки. — А еду я по телеграмме, к дочери. В телеграмме отписано — лежит она на операции, наступил кризис… Поди, брешут. Нужна я им зачем-то, вот и отбили телеграмму, знаю я их. Ну, если зря вызвали, я им устрою… кризис.

Рябая бабка, железнодорожник с мохнатыми глазами внимательно слушают старуху. И из соседнего отделения пассажиры подвигаются к проходу — тоже интересуются. Старуха, видя такое внимание, усаживается, чтобы всем было слышно, и продолжает свой рассказ:

— Я раньше с ними жила. Дочь-то замужем. Мужик у нее ничего, зарабатывает хорошо, не пьяница. По воскресеньям четвертинку в обед выпьет — и все. А она сама — у-у-у. — Старуха помотала головой. — Дрались мы с ней. Убивала она меня чуть не до смерти. И деньги брали. Отдавали, конечно, только не все. Нет того, чтобы мне давать, еще и у меня брали. Когда уехали, я перекрестилась три раза…

Старуха откинула шаль на плечи, заправила под серенький платок седые космы. Слушатели молчали, наверное, ждали, что она еще расскажет.

Клавдия тоже глядела на старуху. Как будто ничего особенного, обыкновенная старушенция.

— Живу я теперь в Донбассе, — продолжала рассказывать старуха, — в рабочем поселке. Домик у меня свой, огородик, курей развожу… Куры у меня хорошие — несушки. Яичек соберу — и на базар. Цыплят в инкубаторе беру, которые повзрослее. Подкормлю — и на базар. Своим курам не даю на яйца садиться — возись потом с цыплятами. Как заквохчет какая курушка, голову ей долой — и на базар. А то уток выкормила. Хорошие деньги за них взяла. — Старуха глубоко вздохнула и обиженно поджала губы. — Жить бы можно, да соседи поганые, чистые изверги: так и гляди за ними, не то отравят или удушат. Я уж и потайной дымоход сделала. На всякий случай. — Глаза старухи сузились, сверкнули остренько. — Я теперь никому не доверяю.