Ход белой королевы - [43]

— Дочитать, — машинально, чтобы скрыть все больше охватывавшее её волнение, поправила Наташа.

— Ну, дочитать… про Белоснежку, как она у гномиков в пещере жила.

Катюша, конечно, не могла понять, почему Наташа покраснела так, словно её поймали на чём-то запретном, а у Чудинова торжествующе блеснуло из-под нахмуренных бровей.

— Ну, что вы мне собираетесь сказать? — спросила Наташа, нехотя выйдя с Чудиновым в коридор.

— То, что уже не раз говорил вам: что вы дрянная девчонка с отвратительным характером, но при ваших данных…

— Я всё это уже в газете читала, — спокойно сказала Наташа. — Очень шумите, Степан Михайлович. Мы этого тут не любим, однако.

Она испытующе поглядела на Чудинова. Тот смущённо и трубно высморкался, уткнув нос в платок. И на уголке платка Наташа на мгновение увидела метку: «С. Ч.».

— Откровенно говоря, ничегошеньки я с вами не понимаю, — заговорила она, потеряв вдруг всякую уверенность. — То вы мне одним кажетесь, то совсем другим. Что-то запуталась я с вами.

— Наташа, может быть, хватит нам в эти самые ваши уральские разрывушки играть, а? Руку!

Он протянул ей свою широкую и уверенную руку.

— От вас, видимо, никуда не денешься, — невольно уступая, отвечала Наташа.

— И не будем спорить. Видите, я пришёл первый. Пришёл первый, чтобы вы на лыжне не остались последней! Сам пришёл, деваться вам некуда. Сдаётесь? Ну?

— Сдаюсь.

Теперь они тренировались ежедневно. Чудинов был неутомим. Постепенно его заразительная, весёлая энергия стала передаваться и Наташе. После всевозможных упражнений и отработки отдельных элементов лыжного хода они в конце занятий делали прикидку с секундомером. И Наташа порой была готова возненавидеть эту маленькую, но дьявольски торопливую стрелочку, которая опережала её и достигала клювиком положенной черты прежде, чем Наташины лыжи пересекали условную линию финиша между двумя ёлочками.

— Вы меня совершенно загоняли! — жаловалась она к концу тренировки, покорно опускаясь на пенёк, и, освободив усталые ноги от креплений, втыкала лыжи в снег. — Скажите хоть что-нибудь.

Чудинов, сам уже взмокший и как будто довольный, сразу начинал объяснять:

— Слушайте, Наташа! Когда вы подходите к финишу, вы не скупитесь, выкладывайте все. Я же вам сказал: сделаем сегодня последнюю прикидку. Что же вы скаредничаете? Бережётесь? Оставляете слишком большой запас в себе. Сил-то у вас достаточно, а вот злости мало, хорошей спортивной злости. А без этого не победишь противника. Вы меня извините, но иногда прямо взял бы вас за шиворот и потряс как следует, леший бы меня взял!

— Ну вот, вы опять уже ругаться начали, — устало и виновато возражала Наташа.

Чудинов в таких случаях смущался, но продолжал бушевать:

— Я же сказал «меня». Меня чтоб леший взял!

— Ну, и на этом спасибо.

— Не за что! — Он внезапно распалялся. — Леший бы нас обоих взял в конце концов! На меня злиться — это вы умеете, а вот где надо характер ваш зауральский, норов этот ваш чалдонский в быстроту перевести — тут стоп дело. Ничего из вас не выйдет, пока не разозлитесь хорошенько. — С затаённой хитрецой он поглядывал на Наташу. — Вот, например, когда я тренировал Бабурину…

Наташа вскакивала:

— Опять Бабурина? Хватит с меня этой Бабуриной! Только и слышу… Пожалуйста, командуйте, я готова.

— На сегодня хватит, — подзуживал Чудинов.

— Нет, не хватит. Я хочу тренироваться. Слышите? Командуйте!

Так они тренировались день за днём, день за днём.

Однажды, после вечерней тренировки, Чудинов вынул из кармана два билета.

— На концерт сегодня пойдём. Вы свободны? «Пятую» Чайковского играют. И «Болеро» Равеля. Сильнейшая вещь! И вам полезло будет послушать.

…Они сидели в большом зале рудничного клуба. Оркестр, приехавший из Свердловска, играл «Болеро».

Удивительной и непривычной была для слуха Наташи эта музыка. Собственно, музыки в первых тактах не было. Неподвижно сидели все музыканты на эстраде.. Почти недвижим был и сам дирижёр — только чуть-чуть подрагивала мерно в его руке, прижатой к талии, палочка да возле него, в самой серёдке молчавшего оркестра, едва слышно что-то поцокивало однообразно, сухо, настойчиво, в одном и том же, лишь слегка, двухоборотно смещающемся, попеременно проступающем ритме. И вот постепенно, как бы приближаясь, это упорно повторяющееся звучание становилось всё громче, громче, явственней, решительней, и на него отзывался, подчиняясь тому же двойному, попеременно распоряжающемуся чёткому ритму, один инструмент за другим. И он, этот ритм, облёкся в робкую сперва мелодию, которая бежала по оркестру от флейты к скрипкам, от скрипок — к виолончелям, от виолончелей — к фаготам, как бежит по магниевому шнуру огонь, зажигающий свечу за свечой на ёлке. Все неодолимее, все могущественнее становился этот властный попеременный ритм, настойчивый, немного придыхающий, неодолимо, такт за тактом вовлекающий в своё движение все силы оркестра. И мелодия, послушная ему, с каждым тактом насыщалась всё новыми и новыми оттенками. Вот она уже завладела всеми инструментами, и то, что было недавно ещё едва слышным, цокающим стуком барабанчика, теперь стало жадным, лихорадочным и набатным зовом широко раззвучавшейся темы. Она пробивалась от одной группы инструментов к другой, все более разрастаясь, открываясь во всей своей повелительной мощи. Ритм несколько убыстрился, а мелодия все повторялась и повторялась. Она гремела уже оглушительно, почтя истошно. Казалось, сейчас она изнурит и музыкантов и не хватит больше сил слушать её, требовательную, всеисчерпывающую, прошедшую через все инструменты, сыгранную и так, и эдак, и ещё совсем по-новому, и потом опять, ещё раз по-другому… И когда, казалось, звучание уже достигло предела, истощив все свои возможности, и, торжествующе владея всем залом, подчиняло себе безоговорочно биение всех сердец, в музыке произошёл какой-то короткий внезапный сдвиг — и в скользящей лавине звучаний, вовлёкшей все инструменты оркестра, всё оборвалось и смолкло…