Хочу жить! Дневник советской школьницы - [67]

Скоро пришла и Ляля, и, в длинной темной юбке и коричневой мягкой кофточке, она казалась такой хорошенькой и кокетливо-милой, что даже я заметила это и поняла, почему в нее так влюбился Андрей. Но никаких подозрений в душе моей не было, потому ведь Женя, заехав к нам, знал же, что она на катке. Ляля села играть, сестра и Женя уселись с двух сторон от Нины и, посмеиваясь, что-то говорили. Я стояла за лампой и не видела, что делается на постели, но, случайно встав, еле удержалась от восклицания. Он лежал, прижавшись головой к Нининой груди и закрыв лицо рукой, а сестра, смеясь, взлохмачивала его приглаженные волнистые волосы и говорила: «Так тебе лучше». Когда же он поднялся, лицо его было задумчиво и, пожалуй, грустно. «Ну, Женя, давай композицию делать», — предложил он.

Сестра дала ему бумаги, стала кое-что приготовлять, а он долго стоял с этим листом, глядя в одну точку, пока Нина не заметила ему: «Ну что же ты, садись». — «Собираюсь композицию делать, а в голове пусто!» — заметил он. Я была несколько удивлена, но спокойна и, ничего не подозревая, долго слушала, как играли и пели Ляля и Нина, твердя про себя и улыбаясь: «Как я люблю его!» Я не могла не улыбаться, вернее, не хотела придавать значения любви, так глупо сложившейся, и смеялась: «Что за трагикомедия? Три сестры влюблены в одного милого юношу, еще недоставало сцены устраивать между собой! Нет, я должна тщательно скрывать это». Мне было смешно и стыдно (глупый ложный стыд). И еще смешнее становилось от этого смеха.

Скоро Нина ушла. Я сидела в своей комнате, когда услыхала, что к маме кто-то пошел, и я, желая хоть минуту провести с кем-нибудь, вошла туда. На постели лежала сестра Женя, уткнувшись в подушку, и я, признаться, совсем этого не ожидала и не смогла сдержать удивления: «Что с тобой?» — «Угорела я», — проговорила Женя, морщась. Но я не верила ей и пристально смотрела на нее. «Не думала я, что когда-нибудь угорю», — продолжала она. «Отчего же? Все угорают. Ты малокровная стала». А про себя я твердила: «Что это значит? В чем дело?»

Женя сказала: «Ну иди, я спать буду». Это совсем уверило меня в том, что здесь что-то неладно. Теперь мне уже было не до смеха: «В чем дело? Неужели правда, что Ляля с Женей? Нет, ведь он же знал, что она на катке. Но может быть, он надеялся? Что за вздор! Но что это значит? Ведь Женя ушла от них». Я послушала, что делается за стеной, но там было абсолютно тихо, из той комнаты не доносилось ни одного звука. Начались мои сомнения, я уже думала совсем по-другому, хотя и улыбаясь еще: «Да, этот вечер, наверно, кончится слезами». Женя скоро встала и ушла, я начала немного успокаиваться.

Вдруг она вошла ко мне: «Пойдем, Нина, погуляем. У меня голова болит». «Погуляем? — спросила я, и самой стало страшно чего-то и боязно. — Пойдем». Скоро мои сомнения кончились, мы ходили по морозному и твердому снегу бульварной дорожки в тусклом свете фонарей, на улице было так свежо и бодряще. А что было в душе? Женя мне рассказала, что это не она вовсе звала его в гости, а Ляля, что она давно заметила, что Ляля нравится ему и что теперь она нарочно оставила их одних объясниться.

А мне надо было улыбаться, равнодушно спрашивать и отвечать, когда в душе по-новому что-то ныло и мучило, было так нестерпимо больно и тяжело. «Вот Ляле везет, все в нее влюбляются», — говорила Женя. А я чувствовала себя такой несчастной и одинокой, потому что знала, что эта боль продлится не месяц и не два, а целую жизнь. Ни к Жене, так к другому, но всегда безнадежно будет эта боль. Через полчаса мы вернулись домой, я принялась переписывать программу, но изредка, когда не было сил сидеть, подходила к стене и слушала.

Голос Жени был тихий и до того непохожий на прежний, какой-то чужой и безнадежно медлительный. Войдя туда, чтобы что-то спросить, я мельком взглянула на него. Он сидел, откинувшись на спинку стула, скрестив руки, и смотрел в угол, у него было такое осунувшееся печальное лицо. Рядом сидела Ляля, она тоже была серьезна. Я закусила губу и поскорей ушла, хотелось плакать, и во мне поднималось что-то вроде раздражения против Ляли. «Это ревность», — подумала я и усмехнулась. Мне было страшно туда входить, и я, так ждавшая Женю раньше, молила бога, что он ушел. Еще раза два мне приходилось входить туда и выяснять непонятные слова, и каждый раз видела я серьезное и безнадежно страдальческое лицо его.

Наконец в коридоре завозились, снимая пальто. «Ну слава богу», — подумала я с облегчением. Однако он опять вошел в комнату и был там так долго, что я решила, что ошиблась, и, выскочив в коридор, глянула на вешалку. Его пальто не было. Я подумала: «Не может решиться уйти…» Я чутко слушала. Сестра Женя вышла из их комнаты. «Оставила их одних», — подумала я с болью. После этого он ушел очень скоро, а я бросилась к девочкам. Они стояли и рассматривали композицию, у Ляли были до странности спокойные и почти радостные лицо и голос.

Я села на стул, думая про себя: «Не уйду. Пускай ругаются на меня. Все равно. Может быть, начнут при мне говорить». Но они не начали. Уже лежа в постели, Ляля спросила Женю что-то по-английски, и та ответила: «Да». Я встала и ушла, а в своей комнате быстро, скинув туфли, подошла к стене — сестры о чем-то тихо говорили. Я разделась и легла. И может быть, впервые в жизни почувствовала, что нет никаких сил уснуть и невозможно лежать спокойно, во мне все бурлило и крутило. Я села и, обняв руками колени, смотрела перед собой, широко раскрыв глаза, на освещенный квадратик дверного окна, куда просвечивал свет из кухни. И меня сверлили и мучили голоса сестер. «Хоть бы дали возможность послушать, что у них произошло».