Хочу жить! Дневник советской школьницы - [61]

<23 ноября 1934>

Я сегодня опять не пошла в школу. Это лебединая песнь моей любви, потом надо будет с этим покончить, постараться забыть и не ждать, а сейчас я нарочно ничего не делаю и даже не читаю, хочу всласть намучиться ожиданием, разочарованием и мечтой. И так тоскливо и все-таки приятно идут часы. Женя, Ляля придут сегодня поздно: у них волейбол, а потом они пойдут в общежитие. Ждать к нам Женю смешно думать, девочки просто из гордости не пригласят его, они же знают теперь точно, что ему, кроме Дуси, никто не нужен. Конечно, Женя не пришел, а я ждала его долго и, когда уже не было никакой надежды, все-таки продолжала ждать.

В девять часов пришли Жорка с Лялей, я, открывая, услышала за дверью мужской голос и, хотя он совсем не был похож на голос Жени, невольно обрадовалась, но оказалось, это был Жорка. «А где Женя?» — спросила я, а у самой так громко билось сердце. «Осталась загрунтовать холст». Значит, она в общежитии. И все же я ждала до одиннадцати часов, целый час ходила по комнате до головокружения, потом села в кресло. Такая тоска и злость! Хоть бы сестра пришла, наверно, она что-нибудь бы рассказала. А в каком жутком настроении она была в тот вечер, когда Женька отказался пойти к нам без Дуси, ходила по комнатам угрюмая, молчаливая и сосредоточенная в себе. Потом уже в кухне, когда мы остались вдвоем, я подсела к ней и попросила: «Ну расскажи что-нибудь». «Не хочется сегодня», — ответила она и долго молчала, а потом вдруг, оживившись, сказала: «Я две ночи подряд во сне Женю видела». «А, вот о ком ты думаешь», — подумала я.

Пришла Женя в двенадцать часов, веселая, с блестящими глазами, подмигнула мне и засмеялась. «Счастливая», — твердила я себе и мучилась. Но она не захотела ничего рассказывать, может, боялась, что я что-то подумаю, а я не решилась задать ни одного вопроса и ушла спать, злая и в тоске. «Завтра они будут в институте, а потом в библиотеке… с Женей. Счастливые!» Заснула я быстро, так как страшно утомилась и морально устала от бесконечного сосредоточения мыслей, а утром проснулась, когда девочки уже пили чай.

Может, они сегодня позовут его? «Женя!» — крикнула я громко. «Чего?» — «Вы поздно сегодня придете?» — «Не знаю. Наверно, довольно поздно». — «А сейчас куда?» — «В мастерскую, писать… Хочешь с нами пойти? Посмотришь». Я села на постели: «С вами? Сейчас иду!» — «Скорей только». О, этого можно было не говорить! Увижу его! На что мне мастерская и картины. Вот это повезло! О последних двух днях своих мучений так забыла, что даже не вспомнила о них потом.

И вот мы там, куда так тянуло меня, где другая интересная и счастливая жизнь. В институте никого не было, длинный коридор художественного отделения был увешан картинами учеников и преподавателей. Девочки восторженно хвалили этюд Бруни, с таким увлечением говорили о своей работе, мастерских, что я ярко представляла себе эту далекую и недосягаемую жизнь. В мастерской был хаос необычайный: мольберты с работами и без них в беспорядке стояли в разных местах, стены увешаны картинами, на полу и по углам лежали неоконченные этюды и только что начатые. Две широкие колонны стояли посередине, и около них на маленьких столиках установлены были натюрморты.

Девочки все мне показывали и рассказывали. Скоро пришел Жорка. Один! Когда они выбрали места для работы, сестра спросила: «А Женя придет?» — «Не знаю». Я не помню уже своего состояния в тот момент, но сидеть там и рисовать было гораздо легче, чем томиться дома. Я устроилась за колонной и начала рисовать. Было очень тихо, вдруг в конце коридора, который пугал меня своей длинной пустотой, глухо стукнула дверь. Ляля посмотрела в замочную скважину и сказала: «Женька идет». Я быстро закрыла альбом и стала рассматривать рисунки сестры, ожидая его с легким волнением. Вот шаги у двери, он вошел и поздоровался со всеми. «Здравствуйте», — сказала я и на минутку исподлобья глянула на него. Но он меня, кажется, не заметил.

Потом уже, проходя среди мольбертов и скамеек, он увидел меня и сказал: «А, Нина, здравствуйте. Какая солидарная сестричка». — «Да, пришла посмотреть». Я скорей уткнулась в альбом, чтоб не покраснеть, но все же успела взглянуть на чуть улыбающееся лицо его. Он ходил по мастерской, что-то искал, переставлял, говорил о чем-то, смеясь, потом встал у окна. Я злилась, чувствуя, что он возится за спиной, боялась, что он взглянет на мою работу, да и просто неприятно было, хотя хотелось поближе увидеть его, хотелось, чтобы он что-то сказал мне. Я бросила рисовать и принялась читать «Гамлета», он в это время ходил по мастерской и ел. «Что вы читаете, Нина? „Гамлета“? А-а?» — спросил он, остановившись недалеко от меня у мольберта.

Меня это стесняло, поэтому я перебралась на другую сторону так, чтобы он меня не видел, а я могла бы изредка взглянуть на его протянутую руку и милую голову. Он некоторое время сидел спокойно, потом не вытерпел, вскочил и, проходя мимо меня, остановился посмот реть. Я, закрывая слегка рукой лист, обернулась — вот эти голубые глаза смотрели на меня. «Покажите, Нина». Я замотала головой, а он вдруг взял мою руку и, мягко отодвинув в сторону, сказал с легким укором: «Ну?» — «Да у меня еще нет ничего. Я только начала», — сказала я, окунаясь в его смеющиеся глаза, и покраснела. Потом уже я ловила моменты, чтоб еще и еще раз взглянуть на него.