Хочу отдохнуть от сатиры… - [9]

Внизу в полоске голубой:

«Ты не ходи туда, где бой.

Целую в глазки. Мишка».

      Вздохнул хорунжий, сплюнул вбок

      И спрятал бережно листок:

       «Шесть лет. Чудак, мальчишка…»

1923

Легенда

Это было на Пасху, на самом рассвете:

Над окопами таял туман.

Сквозь бойницы чернели колючие сети,

И качался засохший бурьян.

Воробьи распевали вдоль насыпи лихо.

Жирным смрадом курился откос…

Между нами и ими печально и тихо

Проходил одинокий Христос.

Но никто не узнал, не поверил виденью:

С криком вскинулись стаи ворон,

Злые пули дождем над святою мишенью

Засвистали с обеих сторон…

И растаял – исчез он над гранью оврага,

Там, где солнечный плавился склон.

Говорили одни: «сумасшедший бродяга», —

А другие: «жидовский шпион»…

1920

Сестра

Сероглазая женщина с книжкой присела на койку

И, больных отмечая вдоль списка на белых полях,

То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,

То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.

Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,

И крючок равномерно снует в освещенных руках,

Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,

И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.

Можно с ней говорить в это время о том и об этом,

В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти —

Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,

Но починка, крючок и перо не собьются с пути.

Целый день, она кормит и чинит, склоняется к ранам,

Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,

По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,

И луна удивленно мерцает на прядях виска.

У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,

В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:

Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,

Всех в боях позабытых она вывозила не раз.

В прошлом – мирные годы с родными в безоблачном Пскове,

Беготня по урокам, томленье губернской весны…

Сон чужой или сказка? Река человеческой крови

Отделила ее навсегда от былой тишины.

Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,

Казака надо ширмой заставить – к рассвету умрет.

Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?

Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.

Зачинила сестра на халате последнюю дырку,

Руки вымыла спиртом, – так плавно качанье плеча,

Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,

А в окошке над ней вентилятор завился, журча.

1923

Из цикла «На Литве»

«…На миг забыть – и вновь ты дома…»

На миг забыть – и вновь ты дома:

До неба – тучные скирды,

У риги – пыльная солома,

Дымятся дальние пруды,

Снижаясь, аист тянет к лугу,

Мужик коленом вздел подпругу, —

Все до пастушьей бороды,

Увы, так горестно знакомо!

И бор, замкнувший круг небес,

И за болотцем плеск речонки,

И голосистые девчонки,

С лукошком мчащиеся в лес…

Строй новых изб вдаль вывел срубы.

Сады пестреют в тишине.

Печеным хлебом дышат трубы,

И Жучка дремлет на бревне.

А там под сливой, где белеют

Рубахи вздернутой бока, —

Смотри, под мышками алеют

Два кумачовых лоскутка!

Но как забыть? На облучке

Трясется ксендз с бадьей в охапке,

Перед крыльцом, склонясь к луке,

Гарцует стражник в желтой шапке.

Литовской речи плавный строй

Звенит забытою латынью…

На перекрестке за горой

Христос, распластанный над синью.

А там, у дремлющей опушки

Крестов немецких белый ряд:

Здесь бой кипел, ревели пушки…

Одни живут – другие спят.

Очнись. Нет дома – ты один:

Чужая девочка сквозь тын

Смеется, хлопая в ладони.

В возах – раскормленные кони,

Пылят коровы, мчатся овцы,

Проходят с песнями литовцы —

И месяц, строгий и чужой,

Встает над дальнею межой…

1922

Могила в саду

В заглохшем саду колыхаются травы.

Широкие липы в медвяном цвету

Подъемлют к лазури кудрявые главы,

И пчелы гудят на лету.

      Под липой могила:

      Плита и чернеющий орденский крест.

      Даль – холм обнажила.

      Лесные опушки толпятся окрест.

От сердца живого, от глаз, напоенных цветеньем,

К безвестным зарытым костям потянулась печаль…

Кто он, лейтенант-здоровяк, навеки спеленутый тленьем,

Принесший в чужие поля смертоносную сталь?

      Над Эльбою в замке

      Мать дремлет в стенах опустелых,

      А в траурной рамке —

      Два глаза лучистых и смелых…

Литовское небо дрожит от пчелиного хора.

Пушистый котенок лениво прижался к щеке.

Осколок снаряда торчит из земли у забора —

Клуб ржавых колючек сквозь маки сквозит на песке…

      Вдали над оврагом

      Конь плугом взрывает пласты

      И медленным шагом

      Обходит густые кусты.

1923

Из цикла «Чужое солнце»

Солнце

На грязь вдоль панели

Из облачной щели

Упали лучи —

Золотые мечи.

Запрыгало солнце

На прутьях балконца,

Расплавилось лавой

На вывеске ржавой,

От глаз через рынок

Столб рыжих пылинок,

Бульдог на повозке

Весь в блеске, весь в лоске,

Отрепья старушки,

Как райские стружки —

Трепещут и блещут,

Сквозят и горят…

В окне ресторанном,

Цветисты и пылки,

Бенгальским фонтаном

Зарделись бутылки,

На шапках мальчишек

Зыбь пламенных вспышек,

Вдоль зеркала луж —

Оранжевый уж…

И даже навоз,

Как клумба из роз.

А там на углу,

Сквозь алую мглу,

Сгибаясь дугой,

На бечевке тугой

Ведет собачонка

Вдоль стен, как ребенка,

Слепого солдата…

И солнце на нем

Пылает огнем.

Оно ль виновато?

1923, Берлин

«…На берлинском балконе…»

На берлинском балконе

Солнце греет ладони,

А усатый и дикий густой виноград —

Мой вишневый сегодняшний сад.