Хочу отдохнуть от сатиры… - [10]

Много ль надо глазам?

Наклоняюсь к гудящим возам,

На мальчишек румяных глазею,

И потом в виноград, как в аллею,

Окунаю глаза.

А вверху – бирюза,

Голубой, удивительный цвет,

Острогранной больницы сухой силуэт,

Облака

И стрижей мимолетно-живая строка…

Надо мной с переплета жердей

Темно-рыжий комочек глядит на прохожих людей.

Это белка – мой новый и радостный друг…

Жадно водит усами вокруг,

Глазки – черные бусы.

Ветер, солнце и я – ей по вкусу…

Посидит-посидит,

А потом, словно дикий бандит,

Вдруг проскачет галопом по зелени крепкой,

Свесит голову вниз и качается цепко

Над моей головой,

Как хмельной домовой…

Достаю из кармана тихонько орех:

Вмиг мелькнет вдоль плеча переливчатый мех,

И толкает в кулак головой, как в закрытый сарай:

– «Открывай!» —

Солнце греет ладони…

Посидим на балконе

И уйдем: белка в ящик со стружками спать,

Я – по комнате молча шагать.

1923

Весна в Шарлоттенбурге

Цветет миндаль вдоль каменных громад.

Вишневый цвет вздымается к балкону.

Трамваи быстрые грохочут и гремят,

И облачный фрегат плывет по небосклону…

И каждый луч, как алая струна.

      Весна!

Цветы в петлицах, в окнах, на углах,

Собаки рвут из рук докучные цепочки,

А дикий виноград, томясь в тугих узлах,

До труб разбросил клейкие листочки —

И молодеет старая стена…

      Весна!

Играют девочки. Веселый детский альт

Смеется и звенит без передышки.

Наполнив скрежетом наглаженный асфальт,

На роликах несутся вдаль мальчишки,

И воробьи дерутся у окна.

      Весна!

В витрине греется, раскинув лапы, фокс.

Свистит маляр. Несут кули в ворота.

Косматые слоны везут в телегах кокс,

Кипит спокойная и бодрая работа…

И скорбь растет, как темная волна.

      Весна?

1921

В старом Ганновере

В грудь домов вплывает речка гулко,

В лабиринте тесном и чужом

Улочка кружит сквозь переулки,

И этаж навис над этажом.

Карлики ль настроили домишек?

Мыши ль грызли узкие ходы?

Черепицы острогранных вышек

Тянут к небу четкие ряды.

      А вода бежит волнистой ртутью,

      Хлещет-плещет тускло-серой мутью,

      Мостики игрушечные спят,

      Стены дышат сыростью и жутью,

      Догорает красный виноград.

      Вместе с сумерками тихо

      В переулок проскользни:

      Дня нелепая шумиха

      Сгинет в дремлющей тени…

      Тускло блещет позолота

      Над харчевней расписной,

      У крутого поворота

      Вязь пословицы резной.

      Переплеты балок черных,

      Соты окон – вверх до крыш,

      А внизу, в огнях узорных,

      Засияли стекла ниш, —

      Лавки – лакомее тортов:

      Маски, скрипки, парики,

      Груды кремовых ботфортов

      И слоновые клыки…

      Череп, ломаная цитра,

      Кант, оптический набор…

      Как готическая митра,

      В синей мгле встает собор:

      У церковных стен застывших —

      Лютер, с поднятой рукой,

      Будит пафос дней уплывших

      Перед площадью глухой…

Друга нет – он на другой планете,

В сумасшедшей, горестной Москве…

Мы бы здесь вдвоем теперь, как дети,

Рыскали в вечерней синеве.

В «Золотой Олень» вошли бы чинно,

Заказали сыра и вина,

И молчали б с ним под треск камина

У цветного, узкого окна!..

      Но вода бежит волнистой ртутью,

      Хлещет-плещет тускло-серой мутью.

      Мостики игрушечные спят.

      Стены дышат сыростью и жутью.

      Друга нет – и нет путей назад.

1922

Глушь

Городок, как сон средневековый:

Красных кровель резкие края,

В раме улиц – даль, поля, коровы

И речонки синяя струя…

А октябрьский ветер реет-свищет,

Завивает плащ вокруг плеча.

И тоска чего-то жадно ищет

Средь уютных складок кирпича.

Целый день брожу неутомимо

По горбатой старой мостовой.

Строй домишек проплывает мимо.

Фонари кивают головой.

На порогах радостные дети.

За дверями мир и тишина.

Пышный плющ вдоль стен раскинул сети.

Сверху девушка смеется из окна…

За углом скелет пустого храма:

Кирпичи и палка с петухом.

Дремлет сад – цветная панорама,

Сонно бродят гуси с пастухом.

Прохожу вдоль старого погоста.

Спят кресты, краснеет виноград.

Жили долго – медленно и просто —

Внуки их во всех дворах шумят…

Машет мельница веселыми крылами,

Мелет хлеб. Вдоль рощ скрипят возы.

Прохожу под серыми стволами,

Сквозь гирлянды вянущей лозы.

Никого. Вокруг цветная осень.

Тишина. Густой и прелый дух.

Руки буков расцветили просинь.

Тихо вьется паутинный пух…

Кролик вынырнул из норки под сосною.

Пятна солнца. Ласковая тень.

Опускаюсь, скован тишиною,

И лежу, как загнанный олень.

Ветер треплет заросли ореха.

Черепица рдеет за рекой.

Бог, услышь! – В ответ смеется эхо.

Даль зияет вечной пустотой.

1923

Мираж

С девчонками Тосей и Инной

В сиреневый утренний час

Мы вырыли в пляже пустынном

Кривой и глубокий баркас.

Борта из песчаного крема.

На скамьях пестрели кремни.

Из ракушек гордое «Nemo»[4]

Вдоль носа белело в тени.

Мы влезли в корабль наш пузатый.

Я взял капитанскую власть.

Купальный костюм полосатый

На палке зареял, как снасть.

Так много чудес есть на свете!

Земля – неизведанный сад…

– На Яву? – Но странные дети

Шепнули, склонясь: – В Петроград.

Кайма набежавшего вала

Дрожала, как зыбкий опал.

Команда сурово молчала,

И ветер косички трепал…

По гребням запрыгали баки.

Вдали над пустыней седой

Сияющей шапкой Исаакий

Миражем вставал над водой.

Горели прибрежные мели,

И кланялся низко камыш:

Мы долго в тревоге смотрели

На пятна синеющих крыш.