Хочу отдохнуть от сатиры… - [6]

Корнет свистит и сердится. И скучно и смешно!

По коридору шляются – и не совсем темно…

Сказал блондинке-девушке, что ужинать пора,

И проводил смущенную в молчанье до двора…

В палате венерической бушует зычный смех,

Корнет с шербетом носится и оделяет всех.

Друзья по койкам хлопают корнета по плечу,

Смеясь, грозят, что завтра же расскажут все врачу.

Растут предположения, растет басистый вой,

И гордо в подтверждение кивнул он головой…

Идет блондинка-девушка вдоль лазаретных ив,

Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв.

Несет блондинка-девушка в свой дом свой первый сон:

В груди зарю желания, в ушах победный звон.

1910

Наконец!

      В городской суматохе

      Встретились двое.

      Надоели обои,

      Неуклюжие споры с собою,

      И бесплодные вздохи

      О том, что случилось когда-то…

      В час заката,

      Весной, в зеленеющем сквере,

      Как безгрешные звери,

      Забыв осторожность, тоску и потери,

      Потянулись друг к другу легко, безотчетно и чисто.

      Не речисты

      Были их встречи и кротки.

      Целомудренно-чутко молчали,

      Не веря и веря находке,

      Смотрели друг другу в глаза,

      Друг на друга надели растоптанный старый венец

      И, не веря и веря, шептали:

       «Наконец!»

      Две недели тянулся роман.

      Конечно, они целовались.

      Конечно, он, как болван,

      Носил ей какие-то книги —

      Пудами.

      Конечно, прекрасные миги

      Казались годами,

А старые скверные годы куда-то ушли.

Потом

Она укатила в деревню, в родительский дом,

А он в переулке своем

На лето остался.

      Странички первого письма

      Прочел он тридцать раз.

      В них были целые тома

      Нестройных жарких фраз…

      Что сладость лучшего вина,

      Когда оно не здесь?

      Но он глотал, пьянел до дна

      И отдавался весь.

      Низал в письме из разных мест

      Алмазы нежных слов

      И набросал в один присест

      Четырнадцать листков.

Ее второе письмо было гораздо короче,

И были в нем повторения, стиль и вода,

Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,

И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»

Послал «ответ», в котором невольно и вольно

Причесал свои настроенья и тонко подвил,

Писал два часа и вздохнул легко и довольно,

Когда он в ящик письмо опустил.

На двух страничках третьего письма

Чужая женщина описывала вяло:

Жару, купанье, дождь, болезнь мaмá,

И все это «на ты», как и сначала…

В ее уме с досадой усомнясь,

Но в смутной жажде их осенней встречи,

Он отвечал ей глухо и томясь,

Скрывая злость и истину калеча.

Четвертое письмо не приходило долго.

И наконец пришла «с приветом» carte postale[2],

Написанная лишь из чувства долга…

Он не ответил. Кончено? Едва ль…

      Не любя, он осенью, волнуясь,

      В адресном столе томился много раз.

      Прибегал, невольно повинуясь

      Зову позабытых темно-серых глаз…

      Прибегал, чтоб снова суррогатом рая

      Напоить тупую скуку, стыд и боль,

      Горечь лета кое-как прощая

      И опять входя в былую роль.

      День, когда ему на бланке написали,

      Где она живет, был трудный, нудный день —

      Чистил зубы, ногти, а в душе кричали

      Любопытство, радость и глухой подъем…

      В семь он, задыхаясь, постучался в двери

      И вошел, шатаясь, не любя и злясь,

      А она стояла, прислонясь к портьере,

      И ждала, не веря, и звала, смеясь.

      Через пять минут безумно целовались,

      Снова засиял растоптанный венец,

      И глаза невольно закрывались,

      Прочитав в других немое: «Наконец!..»

1911

«Дурак»

Под липой пение ос.

Юная мать, пышная мать

В короне из желтых волос,

С глазами святой,

Пришла в тени почитать —

Но книжка в крапиве густой…

Трехлетняя дочь

Упрямо

Тянет чужого верзилу: «Прочь!

Не смей целовать мою маму!»

Семиклассник не слышит,

Прилип, как полип,

Тонет, трясется и пышет.

В смущенье и гневе

Мать наклонилась за книжкой:

«Мальчишка!

При Еве!»

Встала, поправила складку

И дочке дала шоколадку.

Сладостен первый капкан!

Три блаженных недели,

Скрывая от всех, как артист,

Носил гимназист в проснувшемся теле

Эдем и вулкан.

Не веря губам и зубам,

До боли счастливый,

Впивался при лунном разливе

В полные губы…

Гигантские трубы,

Ликуя, звенели в висках,

Сердце, в горячих тисках,

Толкаясь о складки тужурки,

Играло с хозяином в жмурки, —

Но ясно и чисто

Горели глаза гимназиста.

Вот и развязка:

Юная мать, пышная мать

Садится с дочкой в коляску —

Уезжает к какому-то мужу.

Склонилась мучительно близко,

В глазах улыбка и стужа,

Из ладони белеет наружу —

Записка!

Под крышей, пластом,

Семиклассник лежит на диване

Вниз животом.

В тумане,

Пунцовый, как мак,

Читает в шестнадцатый раз

Одинокое слово: «Дурак!»

И искры сверкают из глаз

Решительно, гордо и грозно.

Но поздно…

1911

Городской романс

      Над крышей гудят провода телефона…

      Довольно бессмысленный шум!

      Сегодня опять не пришла моя донна,

      Другой не завел я – ворона, ворона!

      Сижу одинок и угрюм.

А так соблазнительно в теплые лапки

Уткнуться губами, дрожа,

И слушать, как шелково-мягкие тряпки

Шуршат, словно листьев осенних охапки

Под мягкою рысью ежа.

      Одна ли, другая – не все ли равно ли?

      В ладонях утонут зрачки —

      Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли,

      Лишь теплые лапки и ласковость боли