Хлеб великанов. Неоконченный портрет. Вдали весной - [5]

— Господи, Фрэнк, — сказала американская леди, — это просто замечательно! Столько лет! Передается от отца к сыну. Романтично, сказала бы я, но уж слишком романтично. Столько лет. Фантастика! Как это может быть?

Тут заговорил другой джентльмен. Он был молчун, и Вернону еще не приходилось его слышать. Но тут он разжал губы и произнес одно слово — такое чарующее, такое загадочное, такое великолепное, что Вернон запомнил его на всю жизнь.

— Брамаджем[17],— сказал джентльмен.

Вернон хотел было спросить, что означает это загадочное слово, но его отвлекли.

Из дома вышла мать. За ее спиной пылал закат — яркая декорация в золотых и красных тонах. На этом фоне Вернон и увидел мать, увидел впервые: восхитительная женщина, с белой кожей и волосами цвета червонного золота, похожая на картинку в книге сказок; вдруг увидел ее как нечто удивительное, удивительное и прекрасное.

Он навсегда запомнил этот момент. Она — его мать, она прекрасна, и он ее любит. Что-то похожее на боль пронзило его грудь, но это была не боль. В голове возник дурманящий гул, как будто гром, и все закончилось на высокой, сладкой ноте, похожей на пение птицы. Удивительный момент.

И с ним связалось магическое слово Брамаджем.

Глава 2

1

Горничная Винни уезжала. Это произошло совершенно неожиданно. Остальные слуги перешептывались. Винни плакала. Она все плакала и плакала. Няня отправилась к ней, как она это называла, «беседовать», и после этого Винни стала плакать еще сильнее. С Няней творилось что-то ужасное; она казалась еще больше и шире, чем обычно, и еще сильнее шуршала. Вернон знал, что Винни уходит из-за Отца, и воспринял этот факт без особого интереса или любопытства — горничные и раньше уходили из-за Отца.

Мать заперлась у себя в комнате. Она тоже плакала, Вернон слышал из-за двери. Она за ним не посылала, а ему и в голову не пришло зайти к ней. Он даже испытывал некоторое облегчение. Он терпеть не мог звуков плача — всех этих сглатываний, всхлипов, долгого сопения, и все тебе в ухо. Плачущие всегда обнимают тебя. Вернон терпеть не мог этих звуков над ухом. Больше всего в мире он ненавидел неправильные звуки. От них все внутри тебя съеживается, как сухой листок. Вот отчего мистер Грин такой славный — он никогда не издает неправильных звуков.

Винни упаковывала свои коробки. С ней была Няня — уже не столь ужасная, почти обычный человек.

— Пусть это послужит тебе предостережением, моя девочка, — говорила Няня. — На новом месте не позволяй себе ничего такого.

Винни, шмыгнув носом, пробормотала, что ничего такого и не было.

— И больше не будет, смею надеяться, пока я здесь служу, — сказала Няня. — Должна сказать, больше всего тут виноваты твои рыжие волосы. Рыжие — всегда ветреницы, так говорила моя дорогая мамочка. Не скажу, что ты непутевая, но то, что ты сделала, — неприлично. Неприлично — больше я ничего не могу сказать.

И как обычно, после этой фразы у нее нашлось еще многое что сказать. Но Вернон уже не слушал. «Неприлично?» Он знал, что «приличная» говорят про шляпу. Но при чем здесь шляпа?

— Няня, что значит «неприлично»? — спросил он ее в тот же день.

Няня с полным ртом булавок — она кроила Вернону полотняный костюмчик — ответила:

— Непристойно.

— Что значит «непристойно»?

— Это когда маленькие мальчики задают глупые вопросы, — не задумываясь ответила Няня. Долгая профессиональная практика развивает в людях находчивость.

2

В этот день отец Вернона зашел в детскую. Бросил на него быстрый вороватый взгляд, несчастный и вызывающий. Слегка поморщился, встретившись с округлившимися от любопытства глазами сына.

— Привет, Вернон.

— Привет, папа.

— Я уезжаю в Лондон. Пока, старина.

— Ты уезжаешь в Лондон, потому что целовал Винни? — с интересом спросил Вернон.

Отец пробормотал слово, которого, как Вернон знал, дети не должны слышать — тем более повторять. Этим словом пользуются джентльмены, а не мальчики. Подобное обстоятельство заключало в себе особое очарование, так что Вернон завел привычку перед сном повторять его самому себе вместе с другим запрещенным словом. Другое слово было Корсет.

— Кто, к дьяволу, тебе это сказал?

— Никто не говорил, — поколебавшись с минуту, ответил Вернон.

— Тогда откуда ты узнал?

— Так ты целовал ее, правда? — допытывался Вернон.

Отец, не отвечая, подошел к нему.

— Винни меня иногда целует, — сообщил Вернон, — но мне это не очень нравится. Приходится ее тоже целовать. Вот садовник ее целует много. Ему это вроде нравится. По-моему, поцелуи — это глупость. Может быть, мне больше понравится целовать Винни, когда я вырасту?

— Да, — осторожно сказал отец, — вероятно. Ты же знаешь, что сыновья иногда становятся очень похожи на отцов.

— А я хочу быть похожим на тебя. Ты замечательный наездник, так Сэм говорит. Он говорит, равных тебе нет во всей округе, и еще не было лучшего знатока лошадей. — И быстро-быстро Вернон добавил: — Я хочу стать похожим на тебя, а не на Маму. От Мамы у лошадей спина саднит — так Сэм говорит.

Последовала долгая пауза.

— У Мамы ужасно голова болит, — сообщил Вернон скороговоркой.

— Знаю.

— Ты сказал ей «до свидания»?

— Нет.

— А скажешь? Тогда тебе надо побыстрее. Вон уже коляска подъезжает.