Хлеб Соломии - [4]

А надзиратель, продолжая ухмыляться, уже расстёгивает ремень. Тяжёлый, армейский, с большой бляхой.

Соломия качает головой. Её мужья не для того с жизнью расстались, чтобы какая-то тварь насиловала их вдову. «Что тебе стоит, — говорит страх, тот, который не за себя, за других. — Согласись, авось отпустит». Но Соломия знает цену сделок с совестью. Леонтий ушёл, а Герасим остался. Надзиратель её не отпустит. Она бросает сноп в ручей и что есть мочи кричит.

Удивление на лице красноармейца сменяется гневом. Он оставляет ремень в покое и хватает Соломию за косу:

— Ах ты ж паскуда, — жарко шепчет ей в ухо, — ты ж мне полюбилась, отпустил бы, что мне снопа какого-то жалко, а теперь одна тебе дорога…

Соломия не верит ему, не верит себе. Она отчаянно вырывается, только как тут вырвешься.

Рассвет она встречает в сельраде. Её осуждают на десять лет. Перед тем, как посадить в пыльный грузовик, Соломию под конвоем ведут до хаты — собрать вещи, попрощаться. Ей больно смотреть в глаза Прокопу и Докии, ей стыдно перед доньками, но Соломия пересиливает себя и смотрит — когда они ещё снова увидятся. Десять лет — это так долго.

Она сжимает подмышкой узел с вещами, смотрит на пыль, клубящуюся из-под колёс грузовика, и гадает: вдруг надзиратель сказал правду? Немного потерпеть — ради детей, ради батькив. И её бы отпустили. И им бы был хлеб. Если и так, решает Соломия, ничего не поделаешь. Горькая у неё судьба. Другой уже не будет.

3.

Я — хлеб. Я — жизнь. Меня взращивает земля — она хранит зёрна до срока, пока  твёрдое зерно не становится ростком и не начинает свой путь к солнцу. А люди срезают мои стебли, толкут, снимая всю шелуху и пытаясь добраться до сердцевины. Они хотят есть, но питает людей не мука в сдобных калачах и пресных лепёшках, питает их земля и солнце, их священный союз, рождающий спелые колосья. Я — хлеб. Я — любовь.

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно — древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему — Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля — людская доля. Мои колосья — приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу. Последний сноп моих колосьев — именинник, дидух, дид — его приносят в хату, одевают как ляльку и ставят под образами, сберегая целый год, чтобы потом заменить на нового. У меня много имён и лиц. Я — хлеб. Я — жизнь. Я — любовь. И я — смерть ради жизни.

Сейчас я — соломенная лялька, дидух[24]. Вместо головы — колосья и сухоцвет, руки и туловище обмотаны пенькой, в юбку вплетена узором тонкая прочная соломинка. Это Соломиина работа, никто в семье лучше не украсит квитками хату, не вышьет подол-питочку, не соткёт палатары, не пошьёт рубаху. У Франи и Любы всё в руках спорится — и работают ладно, и живут дружно. Но у Соломии пивни на палатарах вот-вот закукарекают, квитки расцветут, у девчат же — нитка к нитке, а узор выходит простым. Молчат пивни, застыли квитки. Не те руки, не те глаза, не видят они красоту, что открылась Соломии, не могут её повторить.

Дидухов меняют каждый год, но я здесь задержался. Людям нынче не до обычаев и поверий, вот и живу под образами в красном углу хаты. Слушаю молитвы, обращённые не ко мне. Я ведь не бог, простая соломенная лялька. Чаще всего сюда прибегает десятилетняя Люба. «Боженька, поверни матусю! — говорит девочка, стоя на коленях. — И прости, що їла в пост ковбасу за грубкою. Я гадала, ти не бачиш!»[25] Дед Прокип с Докией совсем глухие стали, им не докричишься. Франя всё больше о хлопцах говорит. Любе даже посоветоваться не с кем, вот она и приходит сюда, к своему придуманному богу. «А ще, — вспоминает Люба, — у нашій Чорнушки скоро телята будуть, та… я читати навчилася!»[26] Люба рассказывает всё, что приключилось с ней за день, всё, что сказала бы маме, будь Соломия рядом.

Франя молится сдержанно. Бога почти ни о чём не просит, больше надеясь на свою смекалку. Только одно она изменить не может и смиренно опускает голову прежде чем прошептать: «Господи, нехай мама повернеться до мого весілля…»[27] Франя собрана и серьёзна. Но стоит ей отойти от красного угла, как хата переворачивается вверх дном от её бурлящей натуры и зычного голоса. Весь день из открытой двери в сенях несётся Франин смех — никого без подковырки не отпустит.

Прокоп приходит редко, долго молчит. Говорит не с богом, с собой. «А що, якби…»[28] — всё чаще звучит в его мыслях. И он перебирает в голове события давних лет. Если бы Соломия осталась с Леонтием, если бы Леонтий выжил, если бы Герасим не пошёл работать к немцам с его, Прокопа, молчаливого согласия, если бы они не дали уйти Герасиму одному в лес, если бы он остановил Соломию той ночью, он ведь знал, что дочь идёт на колхозное поле, или, заслышав крики, отбил бы её у надзирателя… Слишком много «якби», он путается в них и уходит ни с чем. Почему старость не даёт покоя его голове? Он хотел бы всё забыть, сидеть на лавке и смотреть на своих девчат. Он путает имена и часто зовёт то одну, то другую Соломийкою.