Хлеб - [29]

Более тысячи двухсот номеров изделий значилось тогда в вологодском прейскуранте! Мушка и денежка, бубны и колесико, цветок, американская клетка, сердце, роза, борона, жемчужина, елочка, пуговица, морозы, воронья лапка, калачик, листочек, жучок, березка, речка — было из чего выбрать. Вот поддалась одна торговая фирма, другая… В феврале 1926 года торгпредство перевело «Артельсоюзу» первые 828 рублей золотом, с тех пор переводы начинают поступать регулярно.

Кто направлял экспорт кружев? Кто удивительно совмещал в себе деловую струнку с тонким пониманием красоты северного товара. Ради интереса стал доискиваться. Оказалось, что в торгпредстве тогда работает не «М. Андреев…», а Мария Федоровна Андреева. Да, она самая — жена Горького, одна из культурнейших женщин своего времени, хорошо знакомый Ильичу человек. Высок же был уровень экономического и художественного руководства промыслом послереволюционного села!

С октября 1930 года кустарей, давным-давно кооперированных, начинают коллективизировать — создан новый «Вол-кружевсоюз». Документы в очень плохом виде, стиль их резко изменился — усиливается процесс бюрократизации. Разговор уже не столько о кружеве и доходах, сколько о социальном составе органов управления, о спущенном задании. Появляются фразы-заклинания: «Работа по реализации займа по кружевным артелям проходит безобразно, слабо и идет самотеком, без вовлечения масс кустарок в круг этого вопроса». Причинами срыва производственного плана называются «недоведение артелями твердых заданий до каждой кустарки, недача заявок на керосин, позднее получение керосина низовкой, отвлечение кустарок на лесосплав, отбор денег у артелей с участием ГПУ…». «Следствием чего, — пишется дальше в том же отчете, — имеются частые случаи уноса кустарной своей продукции обратно и распространение кулацкой агитации — на этой почве: «в артелях денег не будет до весны, и работать не стоит».

Словом, коллективизация промыслов проходит с теми же минусами административного толка, что и коллективизация крестьян, и к 1934 году качество кружев и объем их производства падают настолько, что в документах проскальзывает тревога: а уцелеет ли вообще промысел? Но сельхозартели постепенно крепнут, и промысел, точное зеркало состояния крестьянской экономики, перед войной оправился, воспрял: плетут кружева почти двадцать тысяч вологжанок, на Всемирной выставке в Париже получен «Диплом золотой медали».

Кому сбывали кружева в войну — не ясно, но уже в сорок втором промысел восстановлен, солдатки подрабатывают. А вот с 1949 года идет приглушенный разговор об экономическом упадке. Штучные, впрочем, вещи, пышные и чуждые задушевному, скромному духу северного художества, делаются и рекламируются: панно «Грузия», шторы «Свет мира над Москвой», портьеры «Московский Кремль» и т. п. Задачей кружевниц объявлено «отображать в своих рисунках окружающую нас советскую действительность». К 1954 году в промысле еще заняты 17 900 женщин.

А затем количественные изменения как-то быстро переходят в качественные, административные меры вкупе с глубокими социально-экономическими хворями приводят к тому, что старый промысел тает быстрей апрельского снега.

Какое, казалось бы, влияние на плетение кружев могут оказать низкие закупочные цены на рожь, молоко и мясо, неэквивалентность обмена, убыточность колхозов? Есть ли связь между неравенством колхозника и рабочего в социальном обеспечении, между юридическими сложностями деревенской жизни и старинным рукоделием? Есть, оказывается, да еще какая тесная!

Колхоз Севера не выручает продажей продуктов того, что затратил на их производство. Убыточное производство диктуется административным путем: от колхоза требуют необоснованных поставок, позже — выполнения планов продажи. Но не допустить развала хозяйства колхоз может только хронической недоплатой за труд. Страдают сильней всего так называемые «полеводы», то есть работницы без постоянной должности, сильно ощущающие сезонность сельского труда, некогда коротавшие зиму за кружевом. Не имея возможности вести расширение воспроизводства, колхоз вместе с тем не способен уже воспроизводить рабочую силу. Чтоб вырастить сына или дочку, нужна еда, деньги на одежду и обувь, нужно и все то, чего семья одна дать не может: клуб, кино, где можно увидеть, как живут в других местах, прочий «соцкультбыт». Если девчонка заработала на «шпильки», то нужен тротуар, по которому можно в этих «шпильках» ходить, иначе туфельки увезут туда, где начинается асфальт. Это в доказательстве не нуждается. Кроме того, давние юридические меры, служившие удержанию рабочей силы в колхозах, приобретают опасную силу: получив после армии паспорт, парень в «беспаспортный» колхоз не возвращается, а девчонка идет на любые ухищрения, чтобы получить тот самый паспорт. Кардинальным вопросом становится обеспечение в старости, та самая «пензия», которую в деревнях по Сухоне и Вологде выговаривают непременно с «з» вместо «с» и почему-то не склоняют («на производстве он заслуживает пензия», «в колхозе пензия не дают»), «Дело не только в клубах» — справедливо озаглавливает одно из читательских писем газета «Известия». «Создается странное положение, — пишет автор письма, — различия между положением крестьянина и рабочего, между их трудом исчезают. Но одинаковыми правами они пока не пользуются».