Хирург - [55]

— Да, в нашей деревне много не заработаешь. Скоплю немного, в следующем году буду поступать в университет.

Шли вдоль зеркально-гладкого озера, где отражались камыши, ивы и далёкие горы. Если стать на голову, можно перепутать, где верх, а где низ.

— Рыбалка тут хорошая?

— Да ловят что-то мужики. Не знаю.

Грунтовка свернула к деревенским домам, Валентина пошла по тропинке, углубляющейся в лесопосадку.

— К нам маршрутка ходит до Денисовки, лучше на ней добираться, чтобы по лесу не блукать.

Лесом шли минут десять. Стволы сосен, высаженных рядками, напоминали фонарные столбы. Наконец сосняк закончился, открыв взору неогороженные участки с цветущей картошкой, за которыми начинался посёлок. Над дорогой в начале улицы высился орешник с тарзанкой.

Валентина Прохоровна жила в маленьком домишке возле ручья. Над синей калиткой свешивали ветви два старых абрикоса, усыпанных бледно-жёлтыми плодами. Беседка, оплетённая виноградом, укрывала асфальтированный двор от жары.

На хлопок калитки примчалась серая дворняга с острой, как и у хозяйки, мордочкой, обнюхала брюки, пакет, лениво вильнула хвостом и потрусила по своим делам.

— Это Дунай, он не кусается. Такой дурак! Что есть, что нет его.

Посреди двора стоял деревянный стол, накрытый клеёнчатой скатертью. В перевёрнутой кастрюле копошилась черно-белая кошка

— Ах ты! Ах ты ж бандитка! — заверещала хозяйка. Кошка рванула в сторону.

Усевшись на лавочку, Алекс снял рюкзак и зажмурился. Вдалеке смеялась девочка. Обиженно тявкала собака. В скворечнике над головой поскрипывали скворчата. Я здесь остаюсь, решил Алекс.

— Идём, комнату свою посмотришь.

Жилых комнат было две. В одной обитала хозяйка. У двери висела фотография юноши в траурной рамке.

— Вот, держи, — она протянула ключ и сказала, будто оправдываясь. — Страшно тут одной, дом угловой. Воры ночью залезли, все закатки вынесли. Собака ненадёжная. Сын мой погиб уж три года как. Так убьют, и знать никто не будет.

Деревянная, выкрашенная в белое дверь открылась. Ничего так комната, чистенькая, просторная, есть всё, что нужно для жизни: кровать, шифоньер, письменный столик. Пёстрый ковёр на полу, такой же — на стене. Бежевые обои в цветок, золотистые занавески. Из-за разросшихся деревьев солнце едва пробивалось, и в комнате было сумеречно и прохладно.

— Триста пятьдесят гривен в месяц? — переспросил Алекс.

— Куда ж дешевле? Лето ведь, сезон…

— Остаюсь.

— Ну и слава Богу. Пошла я есть готовить.

Кровать скрипнула, прогибаясь под весом Алекса. Он улёгся и задумался. На подоконник взлетел ярко-рыжий петух, захлопал крыльями и закукарекал. Алекс кивнул ему:

— И тебе здравствуй, хозяин.

В дверь постучали.

— Лёша, обедать будешь? Борщ, а на второе котлеты с картошкой. Проголодался, наверное, с дороги.

Хозяйка уже накрыла на стол. Моя руки в кухне, Алекс заметил ещё одну фотографию, перевязанную траурной ленточкой: тот же парень, только здесь он совсем мальчишка — тонкий, смуглый, с выбеленными солнцем волосами.

— Вы бы хоть паспорт мой посмотрели, — сказал Алекс, усаживаясь на стул во главе стола. — Вдруг я уголовник какой-нибудь. Внешность обманчивой бывает.

— Лёша-Лёша, — хозяйка покачала головой. — Я прожила долгую жизнь и худо-бедно могу разбираться в людях. Сына похоронила, Сашку. Такой парень был! Не уберёг себя. Ты не стесняйся, кушай. Водочки тебе налить?

— Нет, спасибо.

— Не пьёшь? Ну и правильно. А я выпью, — она плеснула себе в рюмку и символически налила гостю. — Ты это… не пей, только в руках подержи.

Алекс поднял полупустую рюмку, жалея, что принял приглашение отобедать.

— За тех, кого с нами нет, — Валентина взглянула вверх, в небо. — За тебя, Саша.

Борщ был жирным, густым. Настоящий деревенский борщ. Валентина выпила вторую стопку — за знакомство, охмелела и разговорилась. Её буквально прорвало, она рассказывала о погибшем сыне. Вспоминала его младенчество, детство, непутёвую юность. В школе над ним издевались одноклассники, потом его стали обижать женщины: использовать, бросать и даже обворовывать. Ни на одной работе он долго не задерживался, потому что был патологически ленив. Но несмотря на это мать вспоминала его с благоговением.

Покончив с котлетами, Алекс выпил-таки свои двадцать грамм водки, и его повело. Интересно, как меня будет вспоминать мама? Так же, с трепетом, или всю жизнь будет ненавидеть как предателя? «Если она проживёт эти три года», — пискнула совесть.

Валентина всё говорила и говорила, утирала слёзы. Она упивалась своим горем. Алекс не слушал её, размышлял о том, что ему необходимо постоянно двигаться. Стоит замедлить бег, и то, что мчится следом, настигнет, обовьётся, пустит корни, и тогда или рассудок не выдержит, или придётся сдаваться. Он понимал, что не сумеет всю жизнь бежать — загонит себя, но как остановить поток мыслей, пока не знал.

Как только хозяйка замолчала, Алекс, сославшись на усталость, закрылся в своей комнате, лёг поверх покрывала. То, что гналось, остановилось у изголовья, присело. «Сопротивляешься, мальчик? Что ж, побарахтайся. Я подожду. Я умею ждать».

Бессонная ночь взяла своё — веки сомкнулись.

Сквозь сон прорвался петушиный крик. На подоконнике горлопанил тот же медного цвета красавец. Круглые настенные часы показывали шесть вечера. Пора вставать, хотя веки слипаются.