Хирухарама - [3]

— Знаете, Тэннер, сегодня утром я заметил у себя первую седину.

— Сочувствую.

Бринкман оглядел комнату:

— А стол, я вижу, не накрыт.

— Не подумайте только, что мы не рады вам, — сказал Тэннер, — но Китти нехорошо. Она велела просить вас зайти и отдохнуть, но самой ей нехорошо. По правде говоря, она рожает.

— Выходит, она не будет готовить обед?

— Так вы думали остаться к обеду?

— Именно, к нашему с вами традиционному обеду, раз в пол года, как же.

— А какое сегодня число? — спросил Тэннер первое, что пришло в голову. Он едва сознавал, что Бринкман вообще есть на свете. Сосед словно бы явился откуда-то издалека, он казался иностранцем, не знающим ни языка, ни местных порядков.

Бринкман же и не думал уходить: В прошлый раз мы начали с консервов из тохероа[1]. Помню, ваша жена поставила их прямо передо мной. Не скажу, однако, что они пошли на пользу моему кишечнику. Затем мы ели яичницу и восхитительное свекольное желе, пили чай и «бово»[2], кто что выберет, а еще вы подавали хлеб с маслом и в избытке — патоку. Я все это описал в дневнике. Впрочем, не подумайте, что я приехал только ради обеда. И даже не ради прогулки — хотя всегда приятно полюбоваться пейзажем и прочесть несколько страниц из книги Природы. Нет, сегодня, как и прежде, я приехал к вам в надежде услышать женский голос.

Не замечал ли Тэннер, продолжал гость, что в этих краях не водится певчих птиц? Тут из соседней комнаты послышался то ли плач, то ли вопль. Такого звука Тэннер еще никогда не слышал: ни при кораблекрушении — а ему в свое время довелось пережить кораблекрушение, — ни на скотобойне.

— Обо мне не беспокойтесь, — сказал Бринкман. — Я тут посижу и подожду, пока вы не вернетесь выкурить трубочку.

Приехал доктор; он привез с собой овдовевшую родственницу, сестру жены. Родственница эта жила в семье доктора и была сиделкой — по крайней мере, когда-то в прошлом. Тэннер вышел из спальни весь в крови, как мясник. Он сообщил доктору, что сумел принять роды; ребенка, девочку, завернул в полотенце и положил в корзину для белья. Доктор повел Тэннера обратно в спальню и заставил сидеть спокойно. Родственница поставила свои вещи на пол и принялась искать банку с чаем. Бринкман сидел все на том же стуле — столь же невозмутимый, как стул.

— Вам, должно быть, непонятно, кто я такой, — сказал он. — Я сосед, приехал к обеду. Думается, мне в этом доме всегда рады.

— Как знаете, — отвечала родственница.

Тут появился доктор — он, против обыкновения, спешил.

— Пожалуйста, пойдите обмойте роженицу. Я должен посмотреть послед. Отец его выбросил.

Вот тут Тэннер, конечно, оплошал. Потому что это был никакой не послед, а еще одна девочка, только поменьше. Как же так вышло, что, хотя родились две девочки, у мистера Тэннера осталась та же фамилия? Ну, потом-то Тэннеры родили еще девятерых детей, среди которых были и мальчики, в том числе отец мистера Тэннера. В тот вечер доктор пришел со двора с грязным комком в руке. Войдя на кухню, он сдавил этот комок, словно выжимал белье, в открытый ротик хлынул поток прохладного воздуха — и девочка стала жить. С тех пор Тэннеры повесили на стену табличку с девизом: «Ничего не выбрасывай!» Подобные жестяные таблички продавались тогда в скобяных лавках. Так вот, собственно, к чему мистер Тэннер все рассказывал — если первая из близняшек ничего особенного в жизни не добилась, то вторая, маленькая, выросла и стала юристом, открыла свою контору в Веллингтоне и вообще очень хорошо устроилась.

Все это время Бринкман так и просидел за столом, покуривая трубку. Теперь в мире двумя женщинами больше! Если и дальше так пойдет (должно быть, думал он) — глядишь, в конце концов и для него какая-нибудь отыщется. Ну и потом, подадут же ему когда-нибудь обед.