Хинельские походы - [70]

— Будут теперь нам баяны!.. Паршивого полицая отогнать нечем! Этакое богатство загублено… — сокрушались артиллеристы и минометчики, сведенные в четвертый взвод группы.

— А вы не сокрушайтесь, — успокаивал бойцов политрук Лесненко. — Повернем назад и снова технику поднимем.

— Да что уж там, товарищ политрук, поднимем! — возразил Сачко. — Дезертиров-то куда денете? Они карателям укажут и продадут. С возу упало, считай, пропало.

— Ну, не эту, так другую возьмем. Главное, отряд спасти надо. Будет отряд, добудем и технику, — с терпеливой уверенностью говорил Лесненко.

Я тяжело шагал по хлипкому грунту и молчал, подавленный всем, что произошло за эти двое суток. Потерпели крушение наши заветные планы. Дегтярев мечтал на базе военной техники создавать партизанскую бригаду.

— Значит, разбили нас каратели! — сказал молчавший все время Пузанов.

— А ты что же, хотел растрепать ихний полк и ничего не потратить? — ответил ему вопросом Лесненко. — Будем считать, что еще неизвестно, кто кого разбил… А если благополучно выйдем, — значит, мы их побили!

Баранников понуро шел за мной и все никак не мог успокоиться.

— Что я теперь без коня? Совсем никудышный человек при командире, да и у командира ни седла, ни воза! Подумать только: выбросить псу под хвост шестьдесят золотогривых коней! С четырех районов подбирали… Один к одному!.. Красавцы!.. Нет, ты скажи мне, для чего все брошено? — спрашивал он «меньшего чином» и возрастом Коршка.

— Не нуди ты, болячка! Люди пушек и минометов лишились, а он свое: Орлик да Орлик! — в сердцах отвечал Коршок, состоявший последнее время при полковой пушке.

Баранников обиженно притих. На большом привале, в сумерках, он молча наломал веток и, уложив их на корневищах старого пенька, сказал мне:

— Не усните на голом, Михаил Иванович. Заболеть при теперешнем положении — пропащее дело…

Отряд расположился в угрюмой котловине, поросшей частыми темно-серыми дубами, еще не тронутыми зеленью.

Я хорошо знал этот глухой участок леса. Тут среди ям и глубоких глинистых впадин даже днем было сумрачно и сыро, пахло прелым листом, горькой плесенью.

Котловина находилась у тридцать пятого квартала, недалеко от развилки дорог, называемой «развилкой двух мертвецов». «Будто по злому капризу судьбы, — думал я, — наш ночлег пришелся на этом проклятом месте».

Еще зимой, во время боев с эсэсовцами, отряд Хохлова захватил на этой дороге двух долговязых блондинов, на рукавах их шинелей были приделаны металлические черепа и скрещенные кости. Хохлов прикончил блондинов и оставил их тут же, на развилке. С той поры они задубели, обратились в мумии, коричневые, с золотыми коронками на зубах.

От котловины виднелись желтые песчаные бугры лесной выработки, поросшие цепким орешником. За буграми виднелись высокие сосны массива, подступающие к лесокомбинату. Наутро предстояло пройти эти места, ставшие теперь для нас опасными.

Голодно и уныло было на этой стоянке. Партизаны с хода валились спать, не разжигая костров и не ужиная. Я тоже прилег на груду хвороста, сквозь косматое сплетение голых ветвей мне виден был рог полумесяца.

Ночью меня разбудил Гусаков. Еще сквозь сон я слышал невнятный голос, твердивший что-то о Митрофанове.

— Ну и где же он был? — спросил я, всё еще не освободившись от сна.

— Да не он, а его жинка, Елена. Вы же ее знаете, — шептал Гусаков.

— Ну знаю, и что с того?

— Так я и кажу: вона задержана хлопцами на дороге… Там, у этих двух нимцев с золотыми клыками.

— У двух мертвецов? Что ты, Петро, как она туда попала? Ведь ее при отряде, кажись, не было!

— Так в том же и дело, товарищ капитан, — таинственно шептал Гусаков. — Как с ней быть?

— Сюда не веди. Надо разобраться. А этих, демьяновских, не видно?

— Да что там! Она каже, одного нимцы злапалы, один утик до Демьяновки, а Митрофанов, каже, в лиси ховаеться, раненый будто бы. Все это мутно дуже, — шептал Петро.

Я надел плащ и в полном мраке, держась за руку Гусакова, последовал за ним к заставе, взбираясь по крутому скату наверх. Застава находилась на углу дубовой рощи, вблизи «развилки двух мертвецов». Никто из бойцов не спал, не курил, переговаривались шепотом, передвигались бесшумно.

Застава, по-видимому, жила воспоминаниями о двух мертвецах и ночными страхами. Казалось диким, что партизаны стали бояться ночи… Но неудачи последних двух суток натянули нервы, породили в какой-то степени и суеверие.

Я увидел Елену на поляне. Она одиноко сидела на пеньке. Слабый луч полумесяца чуть освещал ее покрытую клеенчатым дождевиком фигуру. Увидев меня, она встала и, заломив руки, шагнула навстречу.

— Боже мой, как я несчастна, товарищ капитан, — горячим шепотом произнесла она. — Я исходила весь лес в поисках моего Сени…

— Погодите, как вы сюда попали? — спросил я.

— Как? Неужели вы думаете, что я могу быть дома, когда он в опасности? Я уже два дня блуждаю по лесу… Кругом ни души, я не знаю ни дорог, ни местности… Умираю от страха… Я устала и голодна.

— Странно, — сказал я. — Кругом каратели, они ловят в лесу женщин и детей, расстреливают их, а вы ходите одна, ночью…

Елена закрыла глаза платком и, всхлипывая, произнесла: