Хинельские походы - [68]

— И я хоть беспартийный, а присягу Родине завсегда помню, — твердо заявил Баранников.

Пулеметчик молчал.

— Поступай, как тебе велит твоя совесть. — Гусаков чуть отошел в сторону, — Я тебя, брат ты мой, расстрелять могу за то, что ты самовольно покидаешь отряд. Но я не сделаю этого, — я верю в тебя, ты не можешь уйти, ты не предашь товарищей, ты будешь верен Родине. Я понимаю: ты поддался слабости, только и всего!

Пулемет качнулся на плече бойца, а потом, подобно живому существу, осторожно сполз на землю. Боец опустился на пенек, упер локти в колени и, опустив голову, скрестил пальцы рук. Молчание длилось долго. Гусаков и Баранников выжидали.

— Что ж, — сказал боец, — разве я изменник какой, предатель? Сам понимаю. Не по совести поступил… и кары я не страшусь, если уж на то пошло… В человека вы поверили, вот что дорого! — он высоко вскинул голову, поднялся с пенька и порывисто протянул руку Гусакову. Тот крепко пожал ее.

— Ну, и не было со мной этого, прошу помнить, — проговорил боец. — А пулемет заберите: недостоин я носить его.

— Теперь достоин, — строго сказал Гусаков, — иди с нами, будь настоящим товарищем…

«Чума страха» пожинает обильный урожай в войсках того начальника, который на глазах у своих подчиненных проявил нераспорядительность или халатную беспечность, не говоря уже о трусости.

И чем сложнее обстановка, тем неумолимей подчиненные. Они молчаливо ждут от командиров точных, уверенных действий и, не получив их, теряют веру в начальника, поступают так, как находят нужным.

В числе шептунов оказался и Тхориков. Юрко шныряя от одного командира к другому, он нашептывал:

— …Окружены… Митрофанов сбежал… капитан держит себя подозрительно… Нужно разбиться на мелкие группы и разойтись в разные стороны…

— Нечем драться, кончились боеприпасы, — шептались в третьей группе.

Распускаемые Тхориковым слухи подействовали и на Фисюна, старик решительно заявил Фомичу:

— Покинуть треба все эти чертовы гарматы. Воевали и без них в гражданську! И у Брянский лис негайно!

* * *

Данные разведки во второй половине дня подтвердили, что противник продолжает блокировать нас, ожидая, что мы где-либо обнаружим себя.

В то же время мелкие разведывательные партии обшаривали лесные опушки, не решаясь пока что проникать в глубину леса. Несколько женщин, бежавших из лесокомбината, рассказывали нам, что каратели убивают на месте каждого, кто вышел из леса, и что войска продолжают накапливаться вокруг Хинели.

— Что будем делать, Михаил Иванович? — спросил меня Фомич.

— До ночи будем стоять на месте, — ответил я. — Противник, возможно, и не найдет нас. На худой конец — бой. А до этого необходимо покончить с паникерами.

— С паникерами проще, а вот чем питаться? Люди уже голодают.

— Это еще не голод, Фомич, когда только в моей группе шестьдесят откормленных коней.

— Не шутите, Михаил Иванович! Жеребятину наши люди есть не станут.

Фомич ушел к себе, а я созвал командиров третьего взвода, чтобы подробно выяснить, когда и как именно исчез Митрофанов. Его политрук Лесненко сказал, что Митрофанова в последний раз он видел незадолго до полуночи. Очевидно, Митрофанов сбежал.

«Если же допустить, — думал я, — что его настигла шальная пуля, то кто-то должен был видеть это? Может быть, его схватили лазутчики противника? Но не следует забывать, что одновременно с Митрофановым исчезли и те демьяновские жители, которых привела Елена. Похоже на то, что Митрофанов увел их. Куда? К кому?»

Синчин и Коршок видели поздно ночью Митрофанова, а с ним и еще каких-то людей. На вопрос Синчина «куда идете?» они ответили, что разыскивают отставшую тачанку.

«Допустим, — рассуждал я, — что Митрофанов исполнил свое давнее намерение и ушел к фронту. Но почему именно теперь, в такой неподходящий момент? И никому не сказав ни слова?»

Так или иначе, исчезновение его оставалось крайне загадочным, и мне пришлось передать командование третьим взводом Буянову.

Фомич пригласил меня на совещание. Все коммунисты собрались возле тяжелого миномета. Фомич сидел на зарядном ящике.

— Ввиду сложности обстановки, — сказал Фомич, — проведем собрание без формальностей. На повестке дня… — он холодно поглядел на Тхорикова, и тот поднялся с трухлявого пенька, вытянулся.

— Первое, — продолжал Фомич, — о непартийном поведении коммуниста Тхорикова…

— Фомич! — начал было Тхориков.

— Молчите! Я не давал вам слова.

Тхориков присел на пенек, но увидев, что труба миномета уставилась своим жерлом прямо на него, встал и приткнулся спиной к дереву.

— Собрание открыто, — объявил Фомич, — слово имеет командир отряда Анисименко.

— Я расстрелял бы Тхорикова, — твердо и решительно проговорил Анисименко. — Расстрелял бы как подлого труса и шкурника! Но, товарищи коммунисты, пусть сначала накажет его партийная организация. Я ставлю вопрос об исключении Тхорикова из рядов партии!

— Правильно! — одобрил Фисюн. — Пора!

— Товарищи! За что? — протягивая к Фомичу руки, упавшим голосом спросил Тхориков.

— За дуэль в Герасимовке, за дезертирство с поля боя, за панику и дезорганизацию колонны, — ответил Анисименко и сел на ствол миномета.

— Это еще не все, — заявил, поднимаясь с земли, Лесненко. — Пусть ответит Тхориков за гибель Копы, которого он оставил немцам, за провокации против капитана, за развал доверенного ему отряда. Конечно, трудно поднять руку на подпольщика — члена партии, но, принимая во внимание момент, — я расстрелял бы Тхорикова!