Хинельские походы - [52]

Ослабевшие от недоедания и недосыпания, мы переправлялись вплавь, темной ночью. Бурное течение преодолели немногие…

Долго можно описывать лишения, которые пришлось испытать нам, Мы остались в тылу врага и должны были действовать самостоятельно…»

* * *

На следующий день лейтенант Инчин, сидя на огромном гриваче и размахивая лохматыми рукавами своей невообразимо ветхой одежды, картинно вытягивался, вздымая лозину. Он кричал так, что было слышно за околицей:

— Ор-ру-дие, на позици-ю-у!

Пушка при полном расчете номеров, стоявших на лыжах и сидевших на лафете и на передке, мчалась вдоль села. Пара сильных коней дробила дорогу большими копытами. Грязные комья снега и коричневая вода обдавали шарахающихся прохожих. Восхищенные мальчики и девчата, блестя глазенками, выглядывали в щели плетней.

В конце улицы пушка развернулась, и отцепленные «передки», в данном случае дубовые хинельские подсанки, вместе с лошадьми и ездовыми быстро исчезли за укрытием — копной сена: молодые артиллеристы учились слаженной работе расчета.

Лейтенант Инчин, принятый вчера в партизаны, уже был известен в отряде как толковый артиллерийский командир, остроумный балагур-песенник, гитарист и душа парень.

Наше пребывание на Десне кончилось.

Грозила большая вода, и, чтобы не быть отрезанными половодьем от Брянских лесов, мы повернули 10 апреля в Герасимовку, С нами уходили сотни новых друзей — окруженцы и местные жители с Десны, сроднившиеся с Брянской армией.

Обратный путь был долгим и трудным. В Брянские леса на Десну, на ослепительно белые поля и луга пришла сияющая, шумливая весна.

До предела нагруженные возы глубоко увязали в ложбинах, заполненных талым снегом, и тогда партизаны с шумом наваливались на возы, волокли с присвистом, щелканием, пробиваясь через косогоры и села по чернеющей обнаженной земле.

Ездовые перевязывали лошадям кровоточащие ноги, бинтовали раны и обломанные копыта брезентом, ватниками, мешковиной.

Весна обгоняла нас. Поля, пересеченные речками и канавами, обратились в своеобразные озера. Лесные села превратились в острова. На десятки километров разлилась многоводная по весне Нерусса.

Наши возы плыли в шумных потоках. Партизаны садились на спины коней по двое, по трое или стояли на плывущих санях, держа оружие в поднятых руках и распевая песни.

В Старом Погоще партизаны остановились, залюбовавшись веселым зрелищем. На песчаном бугре сидел гармонист, окруженный парнями и девушками. Подойдя ближе и вглядевшись в лица людей, я узнал среди них партизан из отряда Гудзенко.

Гармонист играл плясовую. Стройный парень, заломив на затылок кубанку и упираясь руками в немецкий автомат, висящий у него на шее, плясал и разудало, в такт гармоники пел:

Я сложил частушку ловко,

Завтра новую сложу,

А пока пойду с винтовкой

Пару немцев уложу!

От группы девчат отделилась одна с алыми и синими лентами в косах и высоким, звонким голосом пропела:

Сердце бьется и тоскует,

Жаль мне сердца родного,

Полюбила партизана —

Мстителя народного.

— Ух ты! Огневая! — вырвалось у кого-то из партизан, в то время как танцоры напевно выговаривали:

Партизаном я родился,

Партизанка моя мать.

В партизанах научился

С немцев головы срывать.

— Молодец! — кричали зрители.

— Не сдавайся, Нюська! — слышались девичьи голоса, и Нюська, лихо притопнув, взглянула на танцора и ответила ему певучей скороговоркой:

Я батистовый платочек

Не буду завязывать,

Партизану передам

Раны перевязывать.

Танцор приосанился, круто прошел по кругу:

Задрожали полицаи,

Оккупанты ежатся:

Партизанские отряды

С каждым часом множатся!

— Силен парень! — заметил подошедший ко мне Гудзенко. — Толковый командир и разведчик.

— Здорово, крой еще, Гришка! — подбадривали ворошиловцы. Но девушка запела новую, еще более задористую и вызывающую:

Мой братишка партизан

На коне катался,

Двадцать фрицев он убил,

Сам живой остался!

— Забьет она тебя, Гришка, забьет! — с тревогой в голосе говорил молодой паренек. Но Гришка был неуязвим, он кинул свою, не менее хлесткую:

К нам на славный Брянский лес

Не однажды Гитлер лез,

Но наткнулся на порог —

Одолеть его не мог.

— И не одолеет! Не возьмет! — шумели партизаны. — Пусть только сунется!

Брянские частушки — бойкие, плясовые куплеты — любимые песни молодежи лесных сел.

И, раз начавшись, эти частушки льются звонкими, радостными ручьями от зари до зари, подобно тому, как не умолкает духовая музыка в молдавских или подольских селах в дни праздников.

— А ведь не переслушаешь их, — махнул рукой Гудзенко и повел меня к себе на квартиру. — Объявляй привал, Михаил Иванович, суши онучи и лапти, — сказал он, подшучивая над плачевным видом моего отряда.

За обедом я спросил Гудзенко:

— Чем занимаешься, Иларион Антонович?

— Да тем же, чем и ты. Первый батальон на заготовке под Новгород-Северским. Жду с часу на час. Видать, воду хлебает где-то. Думаю тут закрепиться и бригаду формировать. Выпьем, что ли, за мою партизанскую бригаду! — предложил он, наполняя стакан самогоном.

— И за возвращение в Хинель, — добавил я.

— В Хинель не пойдем.

— Зря, Иларион, — нужно.

— Что нужно, не спорю, но война пришла сюда всерьез и надолго. Мы решили оборонять Брянскую базу. Помогать фронту и населенно. Учти: не будет нас тут, не будет вас и там.