Химеры урочища Икс - [10]

Бабушку после этого на улицу выпроводили. Там еще один „зеленый“ стоял. Кончили они свое дело, вышли из избы, бабушку за угощение и за йод поблагодарили — и ушли…

— Значит, с ними можно было и ладить все-таки?

— Можно, — ответил Гусев. — Только ведь как к ним подладиться что им нужно? Люди говорили, частенько они со скотиной и птицей что-то делали…

— Со скотиной?..

— Да. Был, говорят, такой случай, еще до революции, году где-то в 1910-13-м. Пропала вдруг у крестьянина лошадь. Он туда, сюда — нет ее! Потом и у другого мужика опять же лошадь пропала, а там и третья… Подумали перво-наперво на цыган. А те говорят: „Не брали!“ Клянутся — видно, что не лгут. А пастух пошел как-то в лес лыко драть. Глядь — а лошади-то все три стоят, к дереву привязаны; трава вокруг объедена, в чем у них и душа держится… Он — к мужикам: так, мол, и так. Те засаду устроили, смотрят, идут к лошадям двое — из нашей деревни, отец и сын. Тут-то их и схватили.

Устроили дознание, а те говорят: „Простите, черти попутали, деньги большие обещали за лошадей этих“. — „Какие черти?“ — „А такие: зеленые и на копытах“. Не поверили им. Собрали сход всей волости и порешили: сына помиловать по молодости лет, а отца — убить.

— Как так убить? Возможно ли было такое?

— А вот слушайте. Собрался сход, кричали много, и все-таки так решили, поскольку эти двое своими действиями три семейства, своих же селян, под голод подводили. Священник несколько раз слово брал и все просил о помиловании. Да ведь виданное ли дело: у своих, у крестьян, воровать! На том и порешили. Составили бумагу. А в деревне жил один пьяница — совсем пропащий мужик. Говорит: „Дайте я убью“. И вот, что же вы думаете — собрали всю деревню, ребят отвели подальше, осужденного того к дереву привязали — и он, и священник до последнего о помиловании просили, — и пьяница тот прямо ему из ружья… Такие, говорят, порядки были… В народе про вора этого так потом говорили: „Продал душу дьяволу“. А цыгане с той поры через деревню в кибитках своих — с гиканьем, и уж чтоб остановиться — упаси Боже!

…За окнами шумели редкие машины. Осенний день клонился к закату. Мы находились в планетарии, в центре города. Сидевший перед нами человек говорил о давно прошедших временах, людях, событиях. О странных, невероятно странных событиях! И я вдруг ощутил то, что впоследствии ощущал не раз: время, в котором я существовал, перестало иметь лишь сиюсекундную значимость; оно вдруг дало трещину; затаив дыхание, я погрузился в нее и обнаружил, что движение времени, протекавшего над моей головой и уносившего к старости и разрушению весь этот город, всех людей, весь мир, — это течение лишь вовне; в глубине же его плотная граница была лишь спереди, в настоящем. Я обернулся назад и увидел огромное мутное пространство: давно ушедший мир, сохранившийся здесь в неприкосновенности — в него можно было войти; этот человек говорил о нем, и он стоял рядом — нас было двое. Испугавшись новизны ощущений, я вынырнул наверх. Ярко горел электрический свет.

— А было, говорят, и такое, — продолжал свой рассказ Гусев. — Стали в одной из деревень дохнуть куры. Тоже беда. Оказалось, что пастуху зеленые человечки дали мешок „муки“, так как корм у него кончился. И попросили „муку“ эту рассыпать по деревне. После чего куры-то и стали дохнуть.

Или вот какой случай произошел летом 40-го года у Прасковьи Гусевой. Звали ее все Лешиха, поскольку отца ее, лесника, прозвали в народе Лешим за то, что он знался с „зелеными“… Пошла она на двор, а там рядом с коровой стоит этот. Корова ведет себя спокойно. На боку у нее — белое пятно, а из середины его кровь идет. Лешиха на того „зеленого“ кричать стала, ругать его — а он и внимания не обращает. Пошел не спеша на задворки. Там его еще трое ждали. Она и их отругала. А они все четверо так потихоньку и пошли…

Моя бабушка тоже мне рассказывала, что после войны решили как-то поросенка зарезать. Зарезали, стали в огороде шкуру палить, смотрят — а сзади, внизу, шов заросший, в виде креста, именно шов, какие при операциях делают. А поросенок-то незадолго перед этим вел себя странно: есть перестал, кричал, почему и заколоть его решили Да и сама бабушка говорила, что в это время дня три какой-то страх на нее нападал.

— А может, просто шрам был у животного, или, скажем, чем-нибудь кожу он себе так сильно распорол, что действительно швы накладывать пришлось? — спросил кто-то.

— Нет. — Гусев уверенно помотал головой. — Уж бабушке ли не знать свою скотину!.. Не было ничего такого, да и, сами понимаете, когда крестьянин поросенка маленького покупает, так уж осмотрит как следует — не больной ли? Нет, никаких швов до этого не было.

А то еще такое дело было, я сам тому очевидец. Случилось это опять же году в 45-46-м, примерно в сентябре. Пастух рано утром вышел, а на улице-то туман; но увидел все-таки, что на осарках, на крыше одной из житниц сидит здоровенный глухарь. Пастух сразу ко мне заходит. „Сашка, — говорит, — вон глухарь-то какой здоровенный на крыше сидит!“ А у меня как назло — ни одного патрона. Я — сразу к Гепеухе (а мы с дядей Андреем, несмотря на разницу в возрасте, друзьями были). Давай, говорю, ружье-то скорей! Тот ружье и патронташ схватил — и на улицу. А было у него 12 патронов. Подошли мы к глухарю метров на 50. Гепеуха прицелился — ба-бах! Мимо! А глухарь-то сидит! Он — еще патрон. Опять мимо?! Не может быть! Подошли ближе. Выстрелили. Видно, что дробь по птице хлещет, бьет ее, перья рвет, а глухарь сидит — как окаменел, ничего не чувствует. Мы уж совсем близко подошли, бьем, уже обозлились. Остался последний патрон, а был он с крупной дробью. Дядя Андрей выругался — чертово, говорит, место! — да уж вот этим-то зарядом глухаря и сшиб. Ну, глухарь — как решето, и упал лишь потому, что последним этим выстрелом ноги ему перешибло. Пришли домой к Гепеухе. Сидим, разговариваем о деле таком необычном. Потом решили еще раз глухаря осмотреть. И что же? Из груди у него — сразу-то мы и не заметили! — высовываются две проволочки, как бы медные, каждая в четверть длиной (четверть — расстояние между расставленными большим и указательным пальцами). Мы грудь ножом разрезали, а там — небольшой четырехугольный предмет, довольно тяжелый; проволоки из него выходили.