Химеры - [22]

Сашка вскинул на Бориса Ефимовича изумленные глаза… и опять отвел взгляд. Значит старик не узнал его — просто не мог узнать! Уф, пронесло! И все-таки он был не в своей тарелке, сам не знал, как толком это чувство назвать — стыдом ли, угрызениями совести… Ничего подобного он, по правде, до сих пор не испытывал. Даже когда мать забрали в больницу, по существу, по его вине.

— Не пугайтесь, живопись, рисунок, линии и цвета я различаю как прежде, просто несколько по-другому. Тоньше, если хотите. На малейшее изменение света и цвета откликается все мое существо. Я это чувствую сердцем и вижу — да! Вижу, только по-своему. И вполне смогу направлять вашу руку. Хотя, мне думается, важнее направить душу.

Саня вздрогнул и обернулся. Старик, ссутулясь, уперев руки в боки и склонив набок голову, точно птица, собравшаяся склевать жучка, глядел на него. Его зубы, как и в тот злосчастный дождливый вечер, скалились в странной злорадной ухмылке. Он, что, смеется над ним? Или знает — знает все про него в мельчайших подробностях?! Как будто слышал его, Сашкины, слова, что за мечту свою тот душу готов отдать… И куда этот огрызок прошлого собирается направлять его душу: направо, налево? Вверх или вниз?.. Ох, поскорее бы смотаться отсюда!

— Ну-с, так, подойдем к делу с другого конца, — гаркнул Борис Ефимович с таким довольным видом, точно парень, который маялся возле письменного стола, принес ему золотые червонцы. — Скажите мне, юноша, знакомы ли вам какие-либо поэтические творения? Быть может, есть любимый поэт, от чьих ямбов у вас тает сердце? Откройтесь мне, не стесняйтесь! В наш прагматический век не всякий, увы, ценит поэзию, но вы… нет, я чувствую вы будете не из таковских! Молчите? Что ж с вами делать?! Ну хорошо, кого из поэтов прочли вы недавно, быть может, на днях? По ходу нашей работы я стану делиться с вами своими пристрастиями, однако, и вы хоть чуть-чуть приоткройтесь… Простите мне этот допрос, но без взаимной симпатии и доверительности мне трудно будет вас чему-либо научить.

И что в самом деле стою тут, немой как рыба? — подумал Сашка, сердясь на себя, и, не раздумывая, бахнул: «Бодлера читал!»

— Ого! — восхитился Борис Ефимович и принялся в волнении вышагивать по комнате. — Батенька, да вы эстет! Экий, понимаете ли, выбор! Чтобы не из школьной программы, а этак вот — нате вам! — не кого-нибудь, а Бодлера! А что ж в особенности приглянулось вам, я полагаю, из «Цветов зла»: быть может, «Гимн красоте» или «Душа вина», а может быть «Семь стариков»? Хотя нет — это уж я хватил — для того вы, мой друг, слишком молоды.

— Ну, мне сейчас трудно вспомнить, — замялся парень. — Всякое приглянулось.

— Но вы ведь не склонны к натурализму — ведь нет?! Я почему-то уверен, что в душе вы романтик.

— А что ж плохого в натурализме? — в Сашке что-то вдруг дернуло, ухнуло и его, что называется, понесло. — Если человек так жизнь видит, так чувствует, это, что, плохо? Но он такой и по-другому не может! Он устроен так, понимаете? Такой он родился, такой и умрет. А вы думаете, надо врать? Притворяться? Чистенького из себя строить? А если не чистенький, а грязный как вошь, тогда как?

— Мне отчего-то думается, что вошь не такая уж грязная — это во-первых… А потом, кто сказал, что каким человек родился, таким и умрет? Для того нам жизнь и дана, понимаете ли, чтоб не на месте торчать пень пнем, а меняться, идти. Это путь, понимаете ли, друг мой, и путь нелегкий, полный сомнений, неуверенности в себе… боли, да! Именно так и никак иначе! Это борьба, и прежде всего с самим собой. Вы так не думаете?

— Я… я не знаю. Путь — это ещё может быть… А борьба с собой… по-моему глупо это! Чего с собой-то бороться, когда и так вокруг всякой дряни хватает. Сильным быть — это да, это надо… а тратить время на самокопания — нет, это чушь собачья! Да и времени нет: жизнь-то какая, видите? Это ж прямо экспресс скоростной, который того и гляди сковырнется с рельсов! Вы телевизор глядите? Ну вот!

— Ага, вот я вас и поймал! — возопил старик, захлопал в ладоши и принялся потирать руки, прямо-таки сияя от радости. — Ну, теперь у нас дело пойдет! Во всяком случае, исходная точка для меня прояснилась.

— А что я такого сказал? — буркнул Саня, ругая себя почем зря за излишнюю откровенность.

— Вы, мой друг, сказали мне очень многое. От этого и начнем танцевать! А для начала я вам сообщить хочу следующее. Вот вы говорите, тратить время на то, чтоб в себе разбираться и что-то менять — все это чушь собачья… А возьмем, к примеру того же Бодлера. Есть у него стихотворение: «Непоправимое» называется. Да, что это я, он и сам нам все скажет. Сейчас, сейчас, где он тут? Ага! — Борис Ефимович отыскал на полке с книгами маленький томик Бодлера в мягкой обложке. — Погодите-ка, погодите… а вот!

Он начал читать глухим мерным голосом, но Сашка не слушал. Он ощущал себя лягушкой, распяленной на стекле натуралиста, который, напевая песенку, рассекает ей мышцы скальпелем. Ведь вот напасть! То мать вечно совала свой нос в его дела — чуть ли не в ноздри ему заглядывала: нет ли там чего, что можно улучшить, исправить, вылечить! И все это из лучших чувств! Потом этот доктор хренов! Ведь в самое нутро влез, собака, всю душу вынул, прополоскал своими грязными лапами, отжал и назад всунул. А, спрашивается, с какой стати?! Разве есть у кого-нибудь право человека трясти, выпытывать, кто он, да что, под микроскопом его разглядывать и блеять: не-е-ет, голубчик, ты не так живешь! Надо совсем по-другому! А как надо жить — про это мы тебе все расскажем и даже покажем… Да что они все, офонарели, что ли? Как будто лучше всех про жизнь знают! Ничего они не знают, улитки ползучие! И этот туда же, учить его вздумал. Исходная точка у него появилась, танцевать они с ним начнут!!! Да уж, этот старикан у него затанцует! Но тут… тут старик возвысил голос, Сашка невольно отвлекся от своих мыслей и вслушался в текст…