Химеры - [14]

Бенволио. Да что особенного представляет собой этот Тибальт?

И Меркуцио объясняет: очень сильный фехтовальщик. Сущий дьявол. «Дуэлянт, дуэлянт». По умолчанию: а Ромео которую ночь – включая сегодняшнюю – не спит, и вообще он в плохой форме. И первые слова Меркуцио при появлении Ромео – а стало быть, и первая мысль – об этом же:

Бенволио. А вот и Ромео, вот и Ромео.

Меркуцио. Совсем вяленая селедка без молок. Эх, мясо, мясо, ты совсем стало рыбой!

Теперь крутанем стрелку вправо, вернемся на площадь после обеда. Вот стоит Меркуцио, вот Бенволио. Чуть поодаль кучкуются пажи и слуги. Пойдем отсюда, умоляет Бенволио. День жаркий, всюду бродят Капулеты и т. д., вы помните.

А Меркуцио не трогается с места. Как я теперь понимаю – дожидаясь Тибальта: в этой Вероне, я думаю, ниоткуда никуда не попасть, минуя площадь. Меркуцио помнит про письмо и уверен, что в нем – картель; Ромео этого письма еще не получил, Бенволио про него как бы забыл; и я как бы забыл, когда разбирал эту сцену.

Но теперь все смотрится и читается иначе. Меркуцио цепляется к первой же фразе Тибальта – чтобы переключить его ярость на себя. Тибальт не поддается, но огрызается – и Меркуцио симулирует вспышку гнева, делая вид, будто страшно оскорблен. А может быть – и не симулирует; может быть, невнятное (по крайней мере, для переводчиков) замечание Тибальта означает: игра разгадана, а вот каким типом отношений объяснить столь трогательную заботу старшего товарища о младшем, – мы, веронское хулиганье, золотая молодежь, еще разберемся на досуге.

Короче, сказано достаточно, сейчас они бросятся друг на друга – но появляется Ромео, и Тибальт поворачивается к нему.

И сразу отвешивает ему грубое ругательство.

Теперь вмешательство Меркуцио – да кого бы то ни было – просто невозможно.

Ответить Тибальту должен Ромео – и только ударом, либо он опозорен навсегда.

А он не понимает. Не врубается в ситуацию. Вчерашнего инцидента не заметил. Письма с вызовом не получал. И вообще – счастлив. Полночи объяснялся в любви, полчаса назад женился, и скоро опять ночь, и есть один такой балкон, на котором лежит, свернутая в кольцо, веревочная лестница, – короче, оставьте его в покое, он вас всех обожает, – да, и тебя, новый родственник, милый двоюродный шурин, не лай, пожалуйста, не лай, скоро все поймешь, и все поймут, а сейчас некогда, некогда, всем пока-пока и общий привет.

И порывается уйти. Чуть ли не убежать. Под свист и злобный смех ватаги Тибальта. Приветливо улыбаясь. Как жалкий трус.

Какую-нибудь минуту назад вы любили человека. Готовы были отдать за него свою жизнь. А теперь вам тяжело на него взглянуть. Совестно и противно. Потому что это не он, а зачем-то разыгравший вас незнакомец с актерским дарованием. И, значит, никого вы не любили, потому что тот, про кого вы думали, что любите его, – не существовал. Тот, кого презираешь, – не существует. Спокойно уйти и спокойно напиться с безмолвным Бенволио.

А он кричит, Меркуцио кричит:

О низкое, презренное смиренье!

Его загладит лишь alla stoccata.

(Обнажает шпагу.)

Тибальт, ты, крысолов, – что ж, выходи!

Через минуту (или сколько отведет режиссер) все кончено.

Известно из разных текстов (откуда же еще), что бывает тоска, называемая смертной. И смертельная скорбь. Как-то сопряженная с незнакомым никому из живущих чувством одиночества абсолютного.

– Чума на оба ваши дома! Черт возьми! Собака, крыса, мышь, кошка исцарапала человека насмерть!

Жизнь уходит, теряя цвет и ценность. На экране – пустой кусок черно-белой пленки, пляска царапин, фильм 1958 года, из динамиков невозможный голос (Михаила Рыбы) оглушительно ноет невозможные слова (Марка Соболя) на невозможный (Моисея Вайнберга) мотив, – воет из последней глубины советского коллективизма:

Но пуля-дура вошла меж глаз

Ему на закате дня.

Успел он крикнуть и в этот раз:

Какое мне дело до всех до вас?

А вам – до меня?

История Меркуцио печальна весьма.

Но вот – для сравнения – другая; на вид – почти точно такая же.

28

Джеймс Крайтон (James Crichton; фамилия пишется также Кричтон, Крихтон, Крейтон; шотландская фонетика загадочна) родился четырьмя годами раньше Шекспира, на несколько градусов севернее, в гораздо более высоком социальном слое; с самого детства удивлял окружающих необыкновенным блеском умственных способностей (не исключаю, что на самом деле лишь одной – памятью), а повзрослев, отличался, говорят, могучим телосложением и красотой лица. Короче, с Шекспиром ни малейшего сходства (и Шекспир тут приплетен мною ни к селу ни к городу), только и общего, что оба – островитяне. К семнадцати годам, то есть в 1577-м, этот любимчик судьбы окончил престижный университет (Св. Эндрю), а вскоре поднялся на борт корабля и отплыл во Францию.

То ли на ловлю счастья и чинов, как Квентин Дорвард. То ли сеять разумное, доброе, вечное, как тоже не придуманный еще Дон Кихот. Не все ли равно, раз ничего не удалось.

Он был католик, а в Шотландии разрезвились фанаты кальвинизма, и дело шло к тому, чтобы поставить католиков вне закона.

И он был как-то связан с кланом Стюартов. Чуть ли не родством. По крайней мере, бывший регент Шотландии Джеймс Стюарт, граф Морей, определенно приходился ему какой-то водой на киселе, поскольку был потомком лорда Крайтона из Крайтона, канцлера и пэра.