HHhH - [106]

«Гости» явно не были готовы к такому повороту событий. Возможно, они думали, что все пройдет легко, ведь обычно одного запаха их кожаных плащей оказывалось достаточно, чтобы любой человек окаменел. Но сейчас эффект неожиданности работает только на наших, на тех, кто защищается. Гестаповцам кое-как удается собрать своих раненых и вынести их из церкви. Стрельба — с той и с другой стороны — на время затихает. Паннвиц отправляется за эскадроном эсэсовцев, который оставил у входа, и ведет его на штурм. Эсэсовцев встречают точно так же, как полицейских. Затаившиеся на хорах невидимые стрелки занимают прекрасную позицию, им доступны для обстрела все уголки нефа, они не жалеют времени на то, чтобы прицелиться, делают это тщательно, берегут патроны и всякий раз попадают куда надо. Каждая очередь сверху сопровождается воплем кого-то из эсэсовцев. Узкая и неудобная винтовая лестница делает доступ к галерее таким же трудным, как если бы наступающие столкнулись с прочной баррикадой. Штурм захлебывается на второй же попытке. Паннвиц понимает, что надежды взять парашютистов живыми нет. Словно бы желая еще увеличить хаос, кто-то отдает приказ открыть огонь из пулеметов, стоящих на крыше дома напротив. MG 42[347] бьют по витражам собора, пока их патронные ленты не пустеют, витражи разлетаются вдребезги.

Троих парней, засевших на хорах, дождем осыпают осколки цветного стекла. Да, их там всего трое — Кубиш из группы «Антропоид», Опалка из «Аут Дистанс» и Бублик из «Биоскопа», — и все трое отлично знают, что им надо делать. Надо перекрыть доступ к лестнице, надо экономить патроны, надо вести перекрестный огонь и убивать каждого, кого только смогут. Тех, кто снаружи, охватывает лихорадочное возбуждение. Как только смолкают пулеметы, в церковь врываются новые отряды немцев из спецподразделений. Слышно, как Паннвиц кричит: «Attacke! Attacke!»[348] — однако с умом рассчитанных коротких очередей оказывается достаточно, чтобы немцы отступили, потому, едва ворвавшись, они тут же откатываются обратно и скулят, как побитые щенки. Между двумя волнами этого нашествия немецкие пулеметы поливают храм долгими очередями, крошащими камень и рвущими в клочья все остальное. Когда говорят тяжелые пулеметы, Кубиш и его товарищи не могут отвечать, они вынуждены пережидать бурю, они пробуют укрыться получше за массивными колоннами. К счастью для них, захватчики весьма уязвимы для своего же огневого прикрытия, ну и получается, что пулеметы, стреляющие с крыши, нейтрализуют атаку и оборону в равной степени. Положение у трех парашютистов, конечно, шаткое, неустойчивое, но минуты переходят в часы, а они все держатся.

Когда Карл Герман Франк выезжает на поле битвы, он, вполне возможно, по наивности думает, что к его появлению там все уже будет закончено, но вместо того с изумлением обнаруживает невообразимый хаос на Рессловой улице и Паннвица, который обливается потом в своем гражданском костюме с чересчур туго затянутым галстуком. «Attacke! Attacke!» Волны атаки разбиваются одна за другой. На лицах раненых, которых вытаскивают из этого ада, чтобы увезти в больницу, написано облегчение — не то что у Франка: главнокомандующий «операцией возмездия» сильно раздосадован, и это очень заметно. Погода дивная, небо голубое, но из-за грохота стрельбы наверняка проснулся весь город, и мало ли что проклятые чехи теперь начнут болтать. Ничем хорошим это не пахнет. В полном соответствии с многовековой традицией поведения в критической ситуации начальник облаивает подчиненного и требует, чтобы террористов обезвредили сию же минуту. Проходит час — пули все так же свистят, летая во всех направлениях. Паннвиц удваивает напор: «Attacke! Attacke!» Но эсэсовцы уже поняли, что лестницы им все равно не одолеть, и меняют тактику: решено начать чистку этого логова снизу. Огневое прикрытие, штурм, ружейная пальба… надо забрасывать их гранатами до тех пор, пока самые ловкие или везучие гранатометчики не попадут в цель. После трех часов противостояния хоры сотрясает серия взрывов — потом все стихает. Наконец-то. Долгие минуты никто не рискует пошевелиться, и вот звучит приказ «пойти посмотреть». Солдат, которому поручено подняться по лестнице, покорно принимает свою участь, правда, не идет к лестнице уверенным шагом, а плетется, с тревогой ожидая автоматной очереди, которая уложит его на месте. Но нет, сверху не стреляют. Он поднимается на хоры и, когда дым рассеивается, обнаруживает там три бездыханных тела. Опять нет — так неточно: обнаруживает один труп и двух лежащих без сознания тяжелораненых. Опалка убит, Бублик и Кубиш еще дышат.

Паннвиц, услышав рапорт, сразу же вызывает «скорую помощь». Вот это да! Вот, что называется, приятная неожиданность! Надо спасти этих людей — и можно будет их допросить. У одного из раненых раздроблены обе ноги, состояние другого ничуть не лучше, ну и пусть, все равно попробуем. По улицам Праги мчится карета скорой помощи, ревет сирена. Но когда машина подъезжает к больнице, Бублик уже мертв. Двадцать минут спустя умирает от ран и Кубиш.

Кубиша нет в живых. Как грустно, что я вынужден это написать. Мне хотелось бы лучше узнать его. Мне хотелось бы выручить его из беды. Кажется, по свидетельствам очевидцев, на хорах, где-то сбоку, в самом конце, имелась заколоченная дверь; там, за ней, скорее всего, выход в соседний дом — стало быть, три парашютиста могли бы сбежать. Ну почему, почему они этой дверью не воспользовались?! История — История с прописной буквы — единственное, что подходит под определение истинной неизбежности: ее можно сколько угодно перечитывать и трактовать, но ее не перепишешь. Что бы я ни делал, что бы ни говорил, я не сумею воскресить храбреца Яна Кубиша, героического Яна Кубиша, человека, который убил Гейдриха. Мне не доставляет ни малейшего удовольствия рассказывать то, что приходится рассказывать, эта глава писалась не одну неделю, с огромным трудом — и ради какого результата? Три страницы беготни туда-сюда вокруг церкви и три мертвеца. Кубиш, Опалка, Бублик — они умерли как герои, но ведь умерли. И у меня даже нет времени их оплакать, потому что История — это неизбежность на марше, она никогда не останавливается. Никогда.