Херсонеситы - [2]

, добрая богиня замолвила словечко. Статуэтка быка, которую Гераклеон собирался положить на обвитый беломраморной змеей жертвенник, служила гарантией того, что занятая своими трудами Деметра не забудет о просьбе.

Дионисий был рядом и с интересом наблюдал за принесением жертвы, надеясь как-нибудь узнать, понравилась ли статуэтка Деметре. Поэтому не обращал внимания на людей и звуки, но, почувствовав укол чужого взгляда, обернулся.

Старик в жреческом одеянии стоял за спиной. Дионисию вдруг стало радостно и тревожно: в мире оказался еще кто-то, умеющий Слышать и Видеть.

«Подойди!»

Приказ прозвучал властно, и мальчик, не раздумывая, направился к жрецу.

«Ты меня слышишь? Отвечай».

Губы старика оставались неподвижными, но Дионисий быстро кивнул и повторил вслух:

– Да, я слышу тебя.

Обернулся отец. Увидев жреца, почтительно склонил голову, хотел что-то сказать, но старик остановил его жестом:

– Ха́йре, Гераклеон. Ты пришел к Деметре, так и продолжай беседовать с богиней. А мне позволь поговорить с твоим сыном. – Затем развернулся, приказав на ходу: – Следуй за мной, мальчик.

Подобрав складки гиматия[1], он с трудом опустился на широкую скамью, и Дионисий понял, что жреца мучает боль в искривленной старостью и болезнями спине. Даже увидел ее, пульсирующую, привычную, и, не умея еще сдерживаться, протянул руку.

– У тебя болит здесь и здесь. То, что у всех людей ровное, у тебя скрючено и мешает движению.

Старик согласно кивнул:

– Верно. После удара моя спина утратила былую ровность и нещадно ноет… А в тебе я не ошибся. Как зовут тебя, сын Гераклеона?

– Дионисий.

– Отец не говорил мне о твоих умениях. Он мудр… Каков твой возраст?

– Боги дали меня матери одиннадцать лет назад.

– Хороший возраст.

– Почему хороший?

Дионисий удивился: ему нравилось жить и в шесть, и в восемь лет…

– Ты уже достаточно созрел для серьезных дел, но все еще остаешься пластичным, как глина, – непонятно пояснил старик, но Дионисий уловил его удовлетворение. – И у тебя хороший нрав, – многочисленные морщины неожиданно сложились в улыбку. – Мое имя Епифаний. Я жрец этого храма и служу Деметре.

Дионисий осторожно кивнул. Как вести себя с тем, кто умеет проникать в самую сердцевину твоих мыслей и желаний, он пока не знал.

– Давно ли ты разговариваешь с богами? – приглушенно поинтересовался Епифаний.

Все слова, составляющие вопрос, Дионисию были знакомы, но он уловил какой-то особый смысл в их сочетании и промолчал, чуть приподняв и опустив плечи.

– Не понимаешь… Мал еще. Ладно, спрошу проще: давно ли ты умеешь слышать без слов и видеть без света?

Этот вопрос был понятен. Чуть подумав, Дионисий ответил:

– Всегда. Сначала я считал, что даже варвары[2] умеют то же, что умею я. Однажды вечером в доме должен был начаться пожар, но люди ходили, разговаривали, работали, ели… Я спросил у матери, почему все так спокойны? Она удивилась: «Разве, Дионисий, мы должны волноваться?» Тогда я понял, что другие глухи и слепы.

– Сложно судить обо всех, мальчик. И выводы твои – пока лишь выводы ребенка. Но в основном ты прав. Когда-то давно люди были одинаково зрячи, но боги прогневались на них. С тех пор тех, кто умеет заглянуть в суть вещей, осталось немного. Это огромное счастье, что я нашел тебя. И что о даре твоем известно лишь близким. Таким ты нужен мне. Нужен больше, чем другим – хороший прорицатель!

Епифаний замолчал, глядя старчески блеклыми глазами куда-то внутрь себя. Вероятно, раздумья увели его далеко, и Дионисий понял, что сейчас лучше помолчать. К тому же старик говорил загадками. Неожиданно громкий вопрос заставил мальчика вздрогнуть.

– Ты образован?

– Я знаю счет, читаю, пишу и умею играть на кифаре, – гордо сообщил Дионисий.

В усадьбе лишь он умел так много, не считая, конечно, отца.

– Кто твой грамматист?

– Наша усадьба слишком далека от Керкинитиды, поэтому у меня нет наставника. Счету и письму меня обучил отец, а мама – игре на кифаре.

– Что ж, посмотрим, как они преуспели! – хмыкнул Епифаний и потребовал сосчитать, сколько колонн в пронаосе[3] храма Деметры.

Шепотом помогая счету, Дионисий сделал необходимые вычисления и сообщил результат:

– Шесть. Шесть колонн в пронаосе.

– Что ж, твой ответ верен, и это дает мне основание надеяться, что письмо будет столь же искусным. Но это всё – только начала знаний.

– На-ча-ла? – изумился Дионисий. Он помнил, как долго пришлось ему заучивать буквы, как упорно сопротивлялись цифры сложению и вычитанию. То, в чем убеждал его Епифаний, было, по крайней мере, странно.

– Да, начала. А глубин не может представить ни один человек. Разве что боги…

– Глубин чего? – не понял Дионисий: старик говорил загадками.

– Глубин знаний, – серьезно пояснил жрец и наклонился к са́мому лицу мальчика. – Но пытаться до́лжно. Вот только преуспеть дано не каждому. Тебе – дано. Если желание будет сильным, а лень укротимой, ты сможешь нырнуть в эти глубины. Хочешь?

Дионисий представил, как разбегается, зажимает пальцами нос и начинает погружение в темные воды Понта. Глубже, глубже… И впереди уже что-то видится – таинственное, зовущее. Словно и вправду нырнув, он резко вздохнул и сразу же выдохнул: