Hermanas - [5]

— Аааааай! — произнес насмешливый женский голос. — Смотри под ноги, будь так добр. Ты испачкал мне туфли.

Это было правдой. Я посмотрел на туфли незнакомки: на матовой черной коже блестела моя желудочная слизь.

— Сможешь ли ты меня простить? — спросил я. Когда мои ноги перестали дрожать, я опустился на колени и, не обращая внимания на то, что стою в собственной блевотине, достал грязный носовой платок и вытер носки ее туфель. Я пока не осмеливался посмотреть ей в лицо. Сейчас были важны туфли. Я, не скупясь, начистил туфли своим желудочным соком. Красивые, но немного потрескавшиеся туфли.

— Все, достаточно, — сказала она. И я попробовал подняться.

Когда я в первый раз увидел лицо Хуаны, у нее было четыре глаза, два рта, расположенных один под другим, и невероятно длинный нос. При таких обстоятельствах было трудно определить, красивая она или нет, но я подумал, что она должна быть красивой, и так думаю до сих пор. Видел ли я одновременно Хуану и Миранду, как при двойной экспозиции? Но когда оба рта раскрылись, чтобы заговорить, они шевелились синхронно. Рты были мягкими и нежными и очень медленно слились в один. Хуана была leche con una gota de café, как мы говорим: молоко с капелькой кофе.

— Ты пьян или просто нервничаешь? — спросила она.

— У меня что-нибудь осталось на одежде? — было первым, что я смог произнести.

— Нет, но осталось на подбородке. Дай-ка мне это, — сказала она и потянулась к моему носовому платку. Она вытерла мне лицо, то ли нежно, то ли снисходительно, как мать утирает испачкавшегося ребенка. От платка воняло кислятиной.

— Большое спасибо. Я буду читать стихи, — выговорил я.

— Ты что, большой поэт? — спросила она. — Скажи да, скажи, что я вытираю блевотину с губ великого поэта. Тогда мне будет о чем рассказать.

— Я самый ничтожный и напуганный поэт в мире, — ответил я довольно честно.

— Ну все равно есть о чем рассказать, — улыбнулась она.

— Ты интересуешься поэзией? — спросил я, желая продолжить разговор. Это было лучше, чем альтернатива — тошнота и нервозность.

— Может быть, — сказала она и засмеялась. — Я интересуюсь людьми. Больше, чем поэзией, думается мне. И я живу здесь поблизости.

Начался конкурс, и наш разговор прервался. Я вытянул четвертый номер и стоял, с замиранием сердца слушая своих соперников. Сначала вышла молодая женщина; она заметно нервничала, совсем как я. Слова застревали у нее в горле, казалось, что она хочет нашептать секретные признания тайному любовнику, хотя на самом деле она пыталась прочитать стихотворение о народной гордости и непокорности и о том, какая сила живет в крестьянах и рабочем классе. Но ей самой этой силы явно не хватало. Кто-то выкрикнул, чтобы она шла домой упражняться, и тут она совершенно остолбенела. Это выглядело ужасно, и я немного утешился. Значит, я был не единственным новичком. Я повернулся, чтобы сказать несколько саркастических слов девушке, с которой разговаривал и которую облевал, но она исчезла.

Вторым номером был Луис Риберо. Он прочитал длинное и неискреннее восхваление El Comandante[2] настолько громко и самоуверенно, насколько тихо читала выступавшая перед ним запинавшаяся девушка. Я уже слышал это стихотворение в его исполнении и был раздосадован. Особенно меня раздражало, как Риберо нараспев декламировал «Санта-Кла-а-ара», будто географическое название само по себе было поэтической строкой, выражением, наполненным глубоким смыслом, расшифровывать который не было нужды. Это звучало просто-напросто помпезно. Он сорвал овацию, понятное дело.

Следующий участник не оставил вообще никакого впечатления, потому что я уже находился в своем собственном мире, наедине со своим текстом, со стихотворением, которое посвятил своему отцу. Я назвал его «Плая-Ларга», но название не было окончательным, название никогда не бывает окончательным до тех пор, пока не будет опубликовано. В нем рассказывалось о том долгом апрельском дне, когда мой отец истекал кровью, лежа на песке, сражаясь против империалистических интервентов. Я старался избегать дешевых лозунгов для разжигания ненависти и использования слов типа gusanos[3] применительно к армии интервентов; в моем произведении были только солнце, песок, кровь, цвет хаки, грохот и боль. Конечно, это было революционное стихотворение, но в нем не навязывалось никаких ответов и ничего не разжевывалось, как в произведениях выступавших передо мной поэтов, в нем были спокойные ритм и рисунок. Мое стихотворение не размахивало флагами. В нем рассказывалось о моем отце, а не о человеке, которого большинство людей видело только на фотографиях.

Я был более или менее уверен в том, что мои стихи неплохи. Загвоздка, причем довольно значительная, была в том, что я никак не мог прочитать их. Язык и нёбо слиплись, словно между ними проложили лист табака, а рука, в которой я держал мятый листок бумаги, так тряслась, что буквы исполняли невообразимый танец меренге.

— Громче! — прокричал кто-то. — Мы ни хрена не слышим!

— Сопливый щенок! — раздался другой голос, вызвавший у кого-то истерический хохот.

И я начал читать сначала. Я видел, что другие поступали так же. И подумал: «Ну а чего я, собственно, боюсь? Это просто полупьяная компания в полупустом маленьком дворике в Ведадо, это просто пригоршня слов…» И наконец голос прорезался. Он не был уверенным, не был звучным, но он, во всяком случае,