Хент - [29]

Слова старика снова подняли улегшиеся страсти «безумца».

— В нашей стороне, — ответил он, — есть другая поговорка о турках; «Пока не побьешь турка, он не подружится с тобой». Я не отличаю Томаса-эфенди от турок и очень сожалею, что не избил его, хотя вовсе не желаю его дружбы.

Морщины на лице старика сдвинулись сильнее — ответ Вардана не понравился ему. Но лицо Степаника, стоявшего тут же, просияло, и это не ускользнуло от глаз Вардана. Он с нежностью взглянул на Степаника и подумал: «Вот единственное существо в этом доме, которое сочувствует мне».

— Вы сами позволяете таким низким негодяям чинить над вами насилие — продолжал Вардан разгорячась — потому что терпите все их злодеяния, стараясь их не замечать. Я еще могу понять турка и курда, когда они грабят и убивают армян — так поступали они веками, — для них это своего рода потребность, без которой они не проживут. Но если армянин поступает с соплеменниками хуже, чем турок и курд, это уж последнее дело. Все это я и сказал эфенди в лицо, и он не знал, что ответить.

— Я поступил был с ним похуже, — вмешался Айрапет, — но отец всегда советует нам молчать и быть осторожными… «Настанет день свободы… нужно терпеть», — говорит он. — Не знаю только, до каких пор терпеть?..

— До второго пришествия, — насмешливо оказал Вардан, — но, увы, до того времени не останется ни одного армянина, который мог бы видеть себя свободным; к тому времени все будет отуречено.

— Терпение — жизнь… — начал старик тоном проповеди. — Наши священники и монахи так учили нас. Настанет день, когда бог вспомнит своих заблудших овец… Надо терпеть, дети. Терпение — жизнь…

— Терпение — смерть, — раздался неожиданно голос Дудукджяна. Лицо его еще больше побледнело, и бескровные губы дрожали. — Терпение — смерть! — повторил он возмущенным тоном. — Человек привыкает к терпению только в могиле… Это терпение, свойственное также евреям, ведет нас к гибели. Евреи долго терпели всякие гонения в ожидании Мессии, который должен был возродить Иерусалим и вернуть ему былое величие — и они ждут его прихода до сего времени. Но у нас нет и такой надежды, так что непонятно, чего мы ждем!.. Наши священники и монахи проповедуют нам терпение… — продолжал он, — а между тем, кто, как не они, довели нас до этого рабского состояния! Если есть что-нибудь, что может спасти народ от эксплуатации и угнетения, так это протест, в каком бы виде он ни проявлялся. Недовольство и стремление к лучшей жизни — вот что может избавить нас от рабства. Но терпение душит, убивает все эти хорошие стремления.

Старик ничего на это не ответил. Вардан и Айрапет дружески пожали руку молодого человека. Остальные же сыновья Хачо, ничего не поняв, решили: «Еще один чудак»…

Хачо приказал приготовить для гостей постель и, пожелав им спокойной ночи, ушел вместе с сыновьями. Одна из невесток с закрытым лицом вошла в комнату и начала готовить постель для гостей.

В комнате горел еще огонь. Гости улеглись, но долго не спали. Дудукджян докуривал сигару. Вардан заметил ему:

— Друг мой, ваш язык для них непонятен. Едва ли здесь вам удастся что-нибудь сделать. Для того, чтобы говорить с народом, нужно знать сотни его басен и притч. Христос сделал больше своими притчами, чем проповедями.

— Да, я не изучил языка народа… — ответил Дудукджян и умолк.

XVIII

В приемной, где разместились гости, распространяя слабый свет, догорала свеча. Вардан долго не мог заснуть, так как был очень взволнован впечатлениями дня. Он вспоминал о равнодушии сыновей старика к своим словам и к словам нового друга; он удивлялся тому подозрению, с которым они отнеслись к благородному и пылкому гостю. Сердце его волновали два чувства: любовь к угнетенному крестьянину и любовь к Лала, бывшей тоже в нравственной неволе.

Он взглянул на спавшего Дудукджяна. Слабый свет догоравшей свечи освещал его бледное, страдальческое лицо, черты которого говорила о сильном характере. Спал он неспокойно. По временам его пересохшие губы шевелились и слышались отрывочные фразы на французском и армянском языке. «Крестьяне… час настал… Кровью своей вы должны купить свою свободу… настоящее. Будущее… принадлежит нам. Храбрецы, докажите, что железная палка турка… не совсем убила в вас жизнь и чувство свободы… Огнем и мечом должны мы добыть свое спасение… Вперед, храбрецы…»

— Несчастный! — сказал Вардан, покачав головой. — Видно, зачитался. В жалкой лачуге армянского крестьянина он воображает, что находится на парижских баррикадах и держит речь. Бедняга.

Вдруг Вардан услышал песню, печальными переливами звучавшую в ночной тишине. Он узнал этот голос и вышел из комнаты.

В эту ночь в доме Хачо все опало крепким сном. Только Лала не могла уснуть. Она оделась и тихонько вышла из дома. Она осторожно, тихо прокралась через проходную комнату и очутилась во дворе. Собака залаяла. «Цыц», — сказала Лала едва слышным голосом, и та замолкла.

Свежий, холодный воздух весенней ночи освежил ее возбужденное лицо. Она прошла в сад и скрылась за деревьями. Здесь было темно, и никто ее не мог увидеть. Лала уселась на траву и стала глядеть на небо. Луны не было видно. «Где она? Спит, вероятно», — подумала девушка. Кругом царила глубокая тишина, даже листья на деревьях не шевелились. Все отдыхало — и ветер, шевеливший ветви деревьев, и река, притаившаяся в ночной тишине.