Хемлок, или Яды - [145]

Кэтлин отличалась весьма живым воображением и каждый вечер с большим трудом засыпала. Едва айя уносила лампу, под кроватью оживал Ногоед, который откусывал ступни встававшим по ночам неразумным детям. Кэтлин прислушивалась: не скребется ли о жалюзи чья-то когтистая лапа? Не пытается ли проникнуть в комнату Лесовик - черный косматый призрак, способный защекотать ребенка до смерти? Она оставалась наедине со своим страхом, а Августа - со своим.

После полудня время тянулось еще медленнее и однообразнее из-за пения copper-smith[230]: Кэтлин гладила кухонных котят, хотя ее кусали блохи, или сооружала странные алтари, которые не посвящала никому, а просто украшала розетками из гальки. В 1907 году, по окончании муссонов, Кэтлин поступила в школу мисс Райс - очаровательной пожилой дамы с кривоватым ртом, мягким характером и неизменной веселой искоркой в левом глазу. Кэтлин очень быстро научилась читать и вскоре увлеклась книгами. Она любила басни, рассказы, и ей нравилось декламировать стихи. Очень наблюдательная, как и многие близорукие, Кэтлин не только была послушной девочкой, но и мудро пользовалась своим положением ребенка. От Эдварда она унаследовала определенный прагматизм и потому не мечтала о невозможном: так, например, ей никогда не хотелось завести пони. Хотя, возможно, дело было просто в страхе...

В тот день миссис Коттон устроила чаепитие на террасе своего садика, расположенного на углу Эспланады. Августа приняла приглашение (хотя для нее это было нечто из ряда вон) и, сидя у балюстрады, слушала полковника Бирса, который объяснял, как индийские принцы дрессируют каракалов, гепардов и орлов для охоты на антилоп. Желая продемонстрировать практическое знакомство с предметом, полковник вдавался в отталкивающие подробности, и Августу вновь затошнило, как когда-то в юности при одном упоминании потрохов. Она нередко видела, как пепельно-аспидные грифы метались с распушенными шеями над едва заметной падалью, валявшейся в листве или сухом тростнике, под зыбким перьевым куполом, который усеивали «зайчиками» пробивавшиеся сквозь ветки солнечные лучи. Побледнев, Августа положила маленькую пакору обратно в тарелку и постаралась сменить тему. Вдоль балюстрады прошмыгнула ящерица. На другом конце террасы, которая гудела от разлетавшихся во все стороны фраз, слуга Коттонов объяснял бою, какие неряхи эти европейцы, ведь если они никогда не отхаркиваются, значит, глотают всю свою грязь. За кустом шумно приземлилась стая каркающих галок, а слуги, окликая друг друга («тс, тс, тс»), разносили чай и сандвичи. Полковник Бирс, обожавший всевозможные ужасы, приступил к лекции о секте тхугов, которые под видом безобидных купцов убивали людей во имя богини Кали[231].

— Эти изверги щадили только музыкантов, прокаженных и женщин... Я имею в виду индийских женщин... Расчленяли тела, чтобы те скорее разлагались... Клали в мешок и бросали в реку... Просто жуть, но мы видали и не такое... Лишь семьдесят лет назад лорд Бентинек и сэр Уильям Слимен сумели их разгромить... Но что такое семьдесят лет для Индии, дорогая миссис Фулхэм! По нашим представлениям - не больше часа... Они никогда не изменятся.... Это же Иннндхия...

Она вспомнила дядюшку Фреда, который никогда не наблюдал часов. Иннндхия... Фантасмагория. Дядя Фред смотрел на все сквозь пахучий дым из своей трубки - дворцы из розовой молассы, мраморные фонтаны... Августа тоже слышала речи и гул голосов, словно сквозь какую-то пелену. Отпив чая, она пошевелила пальцами на скатерти, ногой под столом.

Тощая нога неестественно изгибалась, и на плюсне, прикрытой большой квадратной пряжкой, явственно проступали жилки. Стальная пряжка с зеркальными пирамидальными гранями, доходившая до подъема ноги, спускалась к союзке туфли-лодочки из красновато-коричневой кожи с бронзово-пурпурным отливом. Пятка выгибалась с неожиданной чрезмерностью, после чего переходила в прямую линию и становилась вогнутой - как у туфелек рококо, а затем, словно раскаявшись и внезапно опомнившись, искривлялась назад, касаясь пола и напоминая в профиль вопросительный знак. Поднимаясь вдоль хрупкой, худосочной, как у ребенка, а потому волнующей лодыжки, взгляд вскоре натыкался на двойную ниспадавшую юбку из шифона табачного цвета, сквозь который просвечивало персиковое шелковое белье - так первые заморозки приглушают яркость лепестков. Далее - прослойка камчатной скатерти, пара перчаток на краю стола, свесивших языки над полом, и, наконец, запястья, овеянные дыханием того же табачного шифона, загадочное четырехугольное декольте и повернутая голова.

Проходя под балюстрадой, лейтенант Генри Ловелл Уильям Кларк из Индийской медицинской службы замедлил шаг, чтобы получше рассмотреть ступню, лодыжку, юбку и неожиданно повернувшееся к нему компактное круглое личико в тени огромной полупрозрачной шляпы, украшенной шелковыми розовыми розами.

— Какое сегодня число? - рассеянно спросил слуга боя, расставлявшего чашки на подносе.

— Тринадцатый лунный день, - ответил тот.

Небесное чудище сначала пожирало луну, а затем мало-помалу ее изрыгало, после чего преследовало дальше, чтобы снова сожрать. Оно уже проглотило зимнюю, летнюю и муссонную луны. Всю ночь по крыше с металлическим грохотом барабанил дождь, сплетавший завесу из толстых канатов и журчавший в оврагах. К утру зловоние сточных вод стало нестерпимым и, достигнув апогея, мгновенно рассеялось, словно сыграв свою роль до конца.