Хелена Рубинштейн. Императрица Красоты - [60]

– Водки? Угощайтесь! Пейте! Ешьте!

Они присели рядышком на маленькое канапе из пурпурного бархата Викторианской эпохи и залпом опрокинули одну за другой маленькие рюмочки с ледяной водкой, закусывая колбасой.

– Я очень рада, что вы пришли пораньше, – сказала она. – Пока остальные не появились, мы с вами можем поболтать немного. Расскажите мне о себе.

Удобно устроившись на канапе, положив ноги на низенький табурет в виде черепахи, она не спускала с него глаз и время от времени предлагала новый кусок колбасы, словно подбадривая. Патрик стал рассказывать с того места, где остановился в прошлый раз, и быстро набросал краткий портрет каждого из своих близких.

– Моя мать – женщина огромной энергетики, отец – мистик, единственная сестра – мечтательница, а я – экстраверт.

Он подробно рассказал о раннем детстве в Париже, о том, как он жил в Англии, как служил в Ирландской гвардии и, наконец, как приехал в Нью-Йорк.

– Мои сыновья вели жизнь, очень похожую на вашу. Они тоже космополиты, оба очень умны, но характеры у них совершенно разные. Надеюсь, что вы познакомитесь с Горацием, моим младшим сыном, он литератор, как и вы. Правда, мы не всегда ладим…

Мадам продолжала расспрашивать его еще некоторое время, а потом поинтересовалась, живет ли он с родителями. Он ответил, что нет, и тогда она спросила, где он снимает квартиру и сколько за нее платит. Немного смутившись, он все же назвал свой адрес и цену аренды – 50 долларов. Он даже описал ей немного странную планировку квартиры.

– Видите ли, раньше это была ванная комната старинного довольно роскошного особняка. Я поставил туда кровать с балдахином, письменный стол и соломенные мексиканские кресла. Очень практично, я вас уверяю, всего шесть шагов от кровати до ванны.

Княгиню позабавила эта история, и она сказала:

– Вы должны поселиться здесь. У нас тридцать шесть комнат, три этажа, две кухни и восемь ванных. Слишком много для нас с князем.

Их прервал шум в холле, и княгиня протянула руку, чтобы Патрик помог ей встать с канапе. Гости начинали прибывать. Мадам встречала их одна. Князь Гуриели никогда не бывал на подобных обедах, потому что, как сказала Хелена, «он ненавидит литераторов!».

Эдит и Осберт Ситуэллы, оба очень высокие, были вынуждены наклониться, чтобы поприветствовать миниатюрную хозяйку. О’Хиггинс рассказывает с некоторой беспощадностью, что «сэр Осберт был похож на английского полковника в отставке, страдающего от диспепсии, высокого давления и хронической скуки. На плечах его сестры (…) была парчовая накидка цвета пыли, из-под которой на худые ноги, обутые в красивые туфли, ниспадало широкое платье в стиле “для будущей матери”. На ней были украшения из зубов диких животных в золотой оправе, инкрустированные аметистами. Ее называли великой жрицей декаданса, но поздоровалась она как английский предводитель скаутов».

Эдит Ситуэлл происходила из старинного английского аристократического рода. Она и два ее младших брата, Осберт и Сэйкеверелл, были очень известны в литературных кругах. Она оказала огромное влияние на многих знаменитых поэтов своего времени. Княгиня была очень оживлена, водка и польская колбаса шли по кругу… Никто по обыкновению не представлялся, следуя известному правилу, причиной которого была неспособность Хелены запоминать имена. Патрик О’Хиггинс мысленно отметил нескольких гостей, один из которых, с небольшой бородкой, напоминал пастора. Сальвадор Дали с момента своего появления делал мрачное лицо, погрузившись в созерцание своих собственных работ – это полностью поглотило его, тем более что вся комната была ими увешана. Вдруг, заметив, что на блюде не сталось больше колбасы, Мадам стремительно покинула комнату, громко крича: «Альбер! Матильда!»

– Какая оригиналка эта княгиня! – сказала Эдит Ситуэлл. – Но все-таки я бы предпочла, чтобы она перестала обращаться со мной как с изголодавшейся полькой.

– Но она русская, Эдит, – с упреком сказал Осберт, немного очнувшийся от летаргического состояния, в котором находился весь вечер.

– Мадам Рубинштейн – полька, – вмешался в разговор бородатый пастор, – я это точно знаю, потому что она моя мать.

Да, это был вовсе не пастор, а Гораций Титус. В комнате повисла смущенная тишина, но княгиня возвратилась к гостям и все вздохнули с облегчением. За ней шел дворецкий азиатской внешности, ростом еще меньше нее, сгибаясь под тяжестью гигантского блюда, на котором лежала гора фруктов и овощей, словно только что из рога изобилия.

– Ешьте, ешьте, – говорила княгиня, – эти овощи из моего собственного огорода в Гринвиче, у меня там загородный дом. Все очень свежее!

– Дар весне! – шелестела Эдит, грызя морковку.

Затем вся компания последовала за Мадам по длинному коридору, украшенному синей плиткой, в столовую, стены которой были обшиты панелями из орехового дерева. Никакого этикета не соблюдалось, княгиня рассаживала гостей, как ей вздумается, казалось, наугад. Впрочем, места распределялись не без умысла. Патрик вспоминает, что «стол был одой розовому цвету: розовые тарелки, бокалы из розового опала, розовые блюда, в середине стояла большая ваза с розовыми пионами». Дэвид Огилви