Хавчик фореве... - [4]

— Гарсон и Бой вон дрыхнут, — он кивнул в сторону кухни, — а Чико, хорек, все еще блудит где-то, кобель, — без малейшей иронии отвечал он, жестом приглашая меня в кухню.

Сменив туфли на тапочки, я прошел в кухню, по пути заглядывая в распахнутые двери комнат. Казалось, здесь ничего не изменилось с тех пор, как сюда вселились люди: обои, мебель, люстры, всевозможные шкафчики, серванты, пианино, повсюду керамические статуэтки ангелов, пастушек, слоников. И картины — в рамах, без рам; просто прибитые гвоздями к стене; прикнопленные листы с детскими рисунками.

— Дочь рисовала? — спросил я больше из вежливости.

Морозов кивнул.

На кухне, где по центру стоял внушительный круглый деревянный стол, под которым спали две дворняги, тоже все было так, словно я провалился лет на сорок в прошлое; даже герань, высокая, раскидистая, закрывавшая собой чуть ли не все окно, выглядела какой-то советской и основательной.

Только я сел за стол, на который Морозов поставил вторую рюмку и где стояла початая бутылка водки, в дверях появилась маленькая щупленькая старушка в длинной ночной сорочке. (Я даже вздрогнул, до того неслышно она вошла.)

— Сыночек, кто пришел? — Слабый дрожащий голосок и в то же время пытливые, все замечающие мутно-зеленые маленькие глаза.

— Это ко мне, уйди, — неожиданно зло ответил Морозов.

— Это не с собеса?

— Иди в транду! — уже рявкнул Морозов и, пихнув старушку, хлопнул дверью. — Она меня убьет, — все еще глядя на захлопнутую дверь, произнес он. — Она меня в могилу сведет, — негромко проговорил он, стоя возле окна и вглядываясь в улицу. — Дура она. — Сказав это, Морозов подошел к столу, налил в рюмки водку и, не садясь, выпил. — Только неделю из психушки. Достала… три месяца назад чуть квартиру не взорвала: газ включила и не зажгла… Хорошо, я дома был. Каждую ночь разговаривает с Лужковым: он ей пенсию обещает повысить. А утром в собес ходит пенсию получать. Каждое утро ходит… Сука. Дверь нараспашку, а еще лучше — ключи потеряет, дверь захлопнется, и стоит под дверью, плачет… А соседи думают, что я ее в дом не пускаю. Маша из-за нее здесь и жить боится, и Женечку боится оставлять. С женой дома сплю только, извини, когда эту дуру в психушку сдаю. Не дай бог, она дома умрет, сразу же на меня подумают. И в психушку ее отправляю, все равно все соседи уверены, что я это чтобы она побыстрее… — Он вновь налил водки. — Вот такая моя жизня, — заключил он, подражая детскому голосу.

— Ты у жены бы жил, или квартиру эту разменяй, или вообще снимай, — сказал я.

— У жены свои родители, которые в коммуналке живут. Рады до смерти, что дочь спихнули. Маша здесь жить боится, а со своими не может. Разменять я эту квартиру не могу — опять же из-за матери. Снимать другую квартиру — денег нет… Вот такая моя жизня, — повторил он.

— А давно с ней это? — спросил я.

— С матерью? А как Союз развалился, она и рехнулась. Она ж партиец со стажем… Ладно, — не желая говорить дальше, сказал он и завинтил пробкой водочную бутылку. — Пойдем на улицу, может Чико найдем.

Мы зашли в большую комнату — мастерскую. Пока Морозов переодевался, я уселся на огромный черный кожаный диван и теперь внимательно рассматривал картины. Прямо на меня с громадного, в четверть стены, холста смотрели испуганные зайцы, их было штук пять, сгрудившихся испуганных зверьков. Смотрели, дико вытаращив круглые человеческие глаза, и один из зверьков несмело грозил мне пальцем. Другая картина: лысая девочка со старческим умиленным лицом заглядывает под диван (в какой-то миг я действительно ощутил себя под диваном), хитро улыбается и выманивает меня из-под дивана бумажным бантиком на ниточке — как котенка. Куда бы я ни оборачивался, с каждой картины глядели хитро, испуганно, доверчиво, тоскливо, но всегда с любопытством какие-то полулюди-полузверьки с детскими изучающими мордочками. Морозова, казалось, нисколько не интересовало, смотрю я на его картины или просто пялюсь от безделья — все равно куда. Каждую минуту я ждал, что он спросит: «Ну как? Как тебе мои картины, нравятся? А какая больше?»

— Ну, пошли. — Одевшись, он кивнул на выход, так ничего и не спросив. — Бой, Гарсон! — позвал он. В прихожую, виляя хвостами, неторопливо вышли кобели: Бой — остромордый, с густой серой шерстью и закрученным, как у лайки, хвостом, и Гарсон — маленькое бородатенькое существо с печальными глазами.

Теперь мы встречались чуть ли не каждый вечер. Порой Морозов сам звонил мне и говорил, что через какое-то время он выходит гулять с собаками и, если у меня есть желание, ждет меня в парке. Я соглашался всегда. Отношения с Оленькой складывались неважно, работа практически не отнимала времени. Часто я думал, что эти два месяца общения с Морозовым стали для меня самыми спокойными, размеренными и даже счастливыми; особенно когда Маша, жена Морозова, просила мужа побыть с дочерью: чудный, забавный трехлетний ребенок, нисколько меня не боявшийся, сразу со мной подружившийся, при встрече кричавший «Кавченко, даова!», залезавший мне на шею и часами не слезавший с нее. «Любишь этого провинциального пьяницу?» — спрашивал Морозов. «Люблю!» — отвечала Женечка. С нежной гордостью, счастливый от ее доверия ко мне, я таскал на себе Женечку, порой совсем забывая, что это — чужой ребенок, чужие собаки, чужой город…