Хасидские рассказы - [16]

Музыка играет, женщина пляшет, цветные ленты развеваются по воздуху, поднос блестит и искрится… Народ кричит: «Поздравляем! Поздравляем!» и кидает монеты. Женщина, приплясывая, ловит монеты на лету, монеты сверкают и позвякивают в такт…

Что здесь происходит? Бердичев — еврейский город, у него свои еврейские обычаи.

Это собирают пожертвования на свадьбу бедной девушке!..

Хаим знал об этом обычае. Знал он также, что женщины отправляются в таких случаях к Педоцуру, и тот всякий раз придумывает музыкальный напев, под который женщины танцуют; то была его лепта! Придут к нему, расскажут о невесте, ее родителях, о женихе, об их нуждах… Педоцур молча слушает, иногда закрывает лицо руками, а когда женщины кончали свой рассказ и наступала тишина, Педоцур начинал напевать «веселую»! Обо всем этом Хаим знал. Почему он, однако, стоит с разинутым ртом?

Никогда он еще такой «веселой» не слыхал, песня смеется и одновременно плачет. В ней чувствуется и горе, и радость, и сердечная боль, и счастье. Все это смешано, слито, спаяно… Настоящая «веселая» для свадьбы сироты!

Хаим вдруг подпрыгнул: у него есть мотив! Пустились в обратный путь из Бердичева. Извозчик взял еще нескольких пассажиров, Хаим не препятствовал. Эти пассажиры, все знатоки пения, потом рассказывали, что, едва въехали в лес, Хаим запел.

Пел он «веселую» Педоцура, но из нее получилось нечто новое. «Поздравление» по случаю бедной свадьбы перевоплотилось в поминальный мотив.

Среди тихого шума деревьев выплыл тихий, сладкий напев…

Песне, казалось, вторил многоголосый, но тихий хор певчих — шумели деревья в лесу…

Тихо, заунывно плачет песня; молит о пощаде, точно молитва больного о жизни…

Песня начинает стонать, краткие возгласы льются — точно кто-то исповедуется в грехах в Судный день или на смертном одре.

Еще громче, но вместе надорванный голос звучит; все более отрывистый, словно слезами заглушенный, точно страданьем изломанный… Затем несколько глубоких вздохов, резкий выкрик; один… другой, и вдруг прерывается, тихо, — кто-то скончался…

Песня снова пробуждается, переходит в горячие, пламенные вопли, стоны летят, обгоняют друг друга, смешиваются, подымаются до неба, плач и рыдания слышатся в песне — точно у могилы.

Вот раздается тонкий, чистый детский голосок, мокрый от слез, дрожащий, испуганный:

Дитя произносит номинальную молитву!

Песня переходит в думу; грезы, мечты, представления, тысячи мыслей медленно растекаются сладкими душевными мелодиями. Утешают, успокаивают… такими добрыми словами, такою крепкой верой, что мир возвращается смятенной душе, и снова хочется жить, страстно хочется жить, хочется верить, воскресают надежды!..

Слушатели были растроганы до слез.

— Что же это за песня? — спросили они.

— Это поминальный напев для дочери Кацнера.

— Не стоило бы, правда, такую песню тратить для этакой души; народу, однако, песня понравится, киевские гости будут восхищены…

Киевские гости, однако, не были восхищены.

Свадьба не происходила уже по стародревнему обычаю, и поминальный мотив был некстати.

Киевские гости предпочитали танцевать с дамами.

Зачем им заунывные песни, к чему им тоска! И чью душу поминать собрались, о чьей душе молиться? Неужели о душе старого скряги!

Живи этот скряга теперь, невеста и половины приданого не получила бы!

Пусть старый Кацнер нынче воскреснет, увидит белое атласное платье невесты, подвенечный убор и цветы; пусть увидит он вина, торты, всевозможные рыбные и мясные блюда, под которыми ломятся столы — и он снова умрет, и смерть ему не так легко дастся, как в первый раз.

И зачем вообще эти старые, глупые обычаи?!

Живее! — кричат киевские гости.

Оркестр замолк. Хаим с волнением заиграл свое соло на скрипке. У народа попроще показались и слезы. Вдруг один из киевских крикнул:

— Что это значит, хоронить кого собрались, что ли?

Хаим притворился, будто не слышит, и продолжает играть; киевский стал свистать.

Свистал он мастерски… Сейчас уловил основной мотив и свищет под такт. Свист раздается все быстрее, все наглее, все более дико.

Оркестр молчит, слышится лишь борьба между душевно-набожной скрипкой и бесстыдно-дерзким свистом…

Смычок не поспевает за ним. И свист одолевает! Скрипка больше не плачет, она лишь стонет, потом и сама начинает смеяться!..

Хаим бесится; закусил губы; глаза загорелись диким огнем; он перешел на другую струну, играет быстрее, быстрее, желает обогнать наглеца!

Нет! Здесь не было больше игры! Скрипка издает отрывистые звуки, ужасавшие выкрики… Они мечутся, вертятся, как в пляски бури. Все вокруг, кажется, пляшет: дом, оркестр, гости, невеста на стуле, сам Хаим со своей скрипкой…

То не «веселая» была, не «поминальная», да и вообще не песня — какая то пляска сумасшедших, конвульсивные прыжки беснующегося эпилептика…

И так продолжалось, пока лопнула струна…

— Браво, Хаим, браво! — кричали киевские гости.

Принесла ли такая «поминальная» исправление душе старого скряги? Навряд ли!..

* * *

Через несколько лет наша песня, вероятно, кем-либо из киевских гостей была занесена в театр.

Что такое театр? Некоторые скажут, что театр лучше всякой душеспасительной книги; вы, польские хасиды, верно скажете, что театр хуже всякой погани.