Хасидские рассказы - [18]
Однако слышится песня. Он заткнул пальцами уши. Мелодия все же закрадывается, из-за пальцев лезет в ухо. Пуще сердится ученый, сердито сует длинную бороду в рот, жует ее, продолжает учение. Заставить себя хочет.
Песня продолжается. Звучит все громче, задорнее. Вдруг наш ученый заметил, что поет женщина.
Женский голос! Разъяренный, он крикнул в окно: Убирайся, непотребная!
Песня удалилась… Но что за наваждение?! — Больше, кажись, не поют, а песня раздается в ушах, поет в душе. Он заставляет себя смотреть в книгу, силой хочет углубиться в ход размышления, — не идет! Душа ученого все больше наполняется песней…
Он закрыл книгу и стал молиться.
Не может. Ни учить, ни молиться. Точно серебряные колокольчики звенят.
Человек вне себя! Скорбит, исходит от муки! Проходит день, другой, третий; им чуть ли не овладела меланхолия… От еды отбило! Он постится, — не помогает! Спать не дает!
Человек этот отродясь песни не спел, никогда вслух молитвы не прочитал пред народом. Даже по субботам он славословия просто читал, и, вместо полагающегося пения, занимался талмудом.
Догадался, наконец, что дело неспроста «Бес попутал», — подумал он и усомнился в самом себе.
Кажись, ничего не остается делать другого, как поехать к цадику.
Но злой дух не оставляет его, он говорит:
— Не мешало бы съездить! Да куда? Цадиков много, кто из них истинный, кто действительно может наставить на путь?
Раздумье взяло ученого.
Получил он знаменье.
Пришлось как раз в то время ребе Довиду бежать из Талны. Путь его лежал на Радзивилл…
Историю с доносом вы небось слыхали.
Должен я вам сказать, что это было наказание Божье. Не следовало хасидам отнять ребе Довида у васильковцев, переманить в Талну. Оскорбили целую общину. Разрушили целый город.
Все гостиницы там закрылись; все корчмы кругом опустели. Многие с ручкой пошли…
И вот! Черкнули доносец, и Тална погублена.
Ребе Довид сидел, бывало, на золотом кресле с надписью: «Давид, царь Израиля, жив и вечен!» Доносчики придали этой надписи политический характер и донесли в Петербург.
Мы, правда, знаем, что это выражение иносказательно, в талмудическом значении: «Кто царь — се учитель!», но поди, растолкуй это генералам в Петербурге…
Словом, ребе Довиду пришлось бежать. По дороге ему пришлось субботовать в Радзивилле. Наш ученый пошел в вечер субботы к ребе.
Злой дух однако не совсем еще смирился.
Ученый вошел и видит низенького еврея, совсем маленького. Тот сидит за столом, на почетном месте. Ничего не видно кроме высокой, высокой меховой шапки и серебряных волос бороды.
Кругом народ. Тихо.
Не слышно молитвы, ни звука торы.
Растерялся ученый.
«И это все?» — приходит ему в голову.
Но ребе Довид уже заметил его и промолвил:
«Сядь, ученый!»
В то же мгновение ученый пришел в себя. Он поймал на себе взор ребе. Обожгло его душу!
Вы, вероятно, слыхали о глазах ребе Довида! В его взоре была власть, и святость, и сила, все было в его взоре!
Стоило ребе Довиду оказать: «Сядь», чтоб место за столом явилось. Ученый и ждет.
Ребе Довид произнес: «Спой что-либо, ученый!» У того даже в висках застучало. Ему — петь!
Но кто-то толкнул его в бок. Когда ребе Довид велит петь, так должно петь!
И ученый запел!
Начал он дрожащим голосом. Еле-еле вырываются первые звуки. Что ему петь? Конечно — песню сиротки, Другой он не знает. Он дрожит, заикается, все же поет. Но и песня другая уж стала. Она обрела дух науки, впитала в себя святость субботы, прониклась раскаянием ученого… Ученый поет и все сильнее чувствует песню, поет все лучше, вольнее…
Ребе Довид, по своему обыкновенно, начал подтягивать, народ заметил и подхватил. Пение толпы разогревает ученого. Он загорается! Он запел по-настоящему!
И песня разливается огненной рекой, волны вздымаются выше и выше, все горячее, пламеннее!
Тесно делается песне под кровлею дома, по улице разливается море огня, море святости, огненной святости.
Удивленный, изумленный, спрашивает на улицах народ:
— Господи, неужели песня сиротки? Песня сиротки?
Исправилась песня. Исправился ученый. Перед отъездом ребе Довид отозвал его в сторону и сказал:
— Ученый! Ты оскорбил еврейскую дочь! Ты не заметил первоначального корня ее песни. Назвал ее непотребной.
— Ребе! Назначьте епитимию, — просит ученый.
— Незачем! — ответил ему ребе, царство ему небесное, — вместо епитимии, лучше сотвори милостыню.
— Какую, ребе?
— Выдай эту девушку замуж. Доброе дело!
Теперь выслушайте еще кое-что.
Через несколько лет, когда девушка уже давно была замужем за вдовым писцом, узнали о ее происхождении.
Оказалось, что девочка — внучка старого Кацнера!
Его зять пошел как-то раз с молодою женою в театр, а в их отсутствие украли их единственную дочь…
Возвратить им дочь теперь не смогли. Мать давно умерла, а отец был в Америке.
Если не выше еще…
Его не видно было нигде, ни в синагоге, ни в молельнях, ни — само собою — при домашнем богослужении. Двери оставались открытыми, входил, кто хотел (краж, конечно, не случалось): в доме никого.
— Где может быть цадик?
— Где ему быть! Конечно, на небе. Мало дела там, что ли, у цадика перед «страстными днями?» Мало о чем позаботиться надо? Евреям (не сглазить бы) нужны пропитание, спокойствие, здоровье; нужно удачно детей сосватать; что называется, быть как следует перед Богом и перед людьми. А грехи ведь велики, и дьявол тысячеглазый видит все и доносит и обвиняет…
