Харам Бурум - [51]

Установив стул перед клеткой, Лацис, скрестив руки на груди, остался стоять за спиной коменданта.

Чеслав с видом хирурга, готовящегося к сложной операции, закинул ногу за ногу, расстегнул кобуру, положил пистолет себе на колени, достал из верхнего кармана кителя сигарету и старательно размял ее пальцами. Лишь после того, как Мартин поднес к кончику сигареты зажигалку, ЧК снизошел до того, чтобы взглянуть на узников.

В клетке их было двое. Изможденные, страшно худые, с потухшими глазами, одетые в безликие серые робы, они выглядели почти братьями-близнецами, но присмотревшись внимательнее, можно было понять, что клетку делят старик и парень лет двадцати. Они, как было заведено в Берилаге, вытянулись в струнку и глядели на ЧК, пытаясь догадаться, что задумал известный своими извращенными фантазиями комендант.

– Есть жалобы на условия содержания? – поинтересовался Чеслав, любуясь выпущенным изо рта облачком дыма. – Качество пищи, состояние постельного белья и одежды, соблюдение санитарных норм… Не стесняйтесь. Говорите. Я ведь поставлен сюда не только для того, чтобы наказывать, но и исправлять. Коммунистическая Партия Московского Метрополитена не собирается делать из вас, гадов, больших преступников, чем вы уже есть. На свободу вы выйдете с чистой, мать вашу, совестью. Перестанете представлять опасность для общества и… Ну, это если вам удастся выжить. Итак, жалобы?

– Жалоб нет, товарищ Корбут, – тихо произнес старик.

– Нет, – эхом повторил юноша. – Никаких жалоб…

– Ага. А у меня вот есть. Жалобы. Претензии. Всего несколько часов назад ваш сокамерник чуть было не прикончил своего любимого коменданта. Не думаю, что решение выпустить мне кишки было спонтанным. Он готовился, и вы не могли этого не замечать. Что скажете, уроды?

Первым попытался раскрыть рот молодой пленник, но старик дернул его за рукав и перехватил инициативу.

– Нам ничего неизвестно, товарищ Корбут. Он…

Грохнул выстрел. Старик взвизгнул, рухнул на бетонный пол. Чеслав почти не целился, но попал точно в колено.

– Мартин. Ему больно. Помоги.

Лацис улыбнулся. Вошел в клетку. В руках его блеснула рояльная струна. Он наклонился и выверенным движением набросил удавку на шею корчившегося от боли узника. Короткий всхлип, и тело старика обмякло. Лацис вышел из клетки, на ходу пряча струну в карман.

– Ты хотел что-то сказать? – как ни в чем ни бывало поинтересовался ЧК. – Говори. Теперь никто не станет тебя перебивать. Но – правду. Правду и еще раз правду. Сам видишь – я не терплю вранья.

– Я скажу, – затараторил юноша. – Все скажу, товарищ Корбут. Он… Тот, кто сидел с нами, был мутантом. Постоянно трепался о Филевской линии. Там эти зеленоглазые свили себе гнездо. Говорил об открытых станциях и тех, что заложены неглубоко. О радиации. О том, что мы, люди, прошлое планеты. А они – ее будущее. Наверное, поэтому ко мне и… ему… относился снисходительно. Он презирал всех людей, товарищ Корбут! Наверное, поэтому и напал на вас! Если бы я знал, что он так поступит, я придушил бы его во сне! Вот этими руками!

– Хороший малый, – усмехнулся Корбут, – ценю такую преданность родненькому коменданту. Первый тест на честность пройден. Теперь второй. Что скажешь насчет этой бумаженции? Кто ее автор? Да и ключ к шифру мне знать не помешало бы. Ты ведь за то, чтобы в лагере имени товарища Берии был порядок?

– Д… Да-да!

Лицо юноши сделалось бледным как мел. Он даже присел и прикрыл голову руками.

– Я жду. Кто это писал? Кто передавал? Ну же!

– Я не знаю, товарищ, Корбут. Ей-богу, ничего не…

– Товарищ Лацис. Займитесь.

– Есть заняться!

Мартин выдернул из кармана струну. Стоило ему сделать шаг в направлении клетки, как узник упал на колени.

– Не убивайте. Все скажу. Сопротивлением руководит Голован! Он переписывается со своими соратниками, но ключа я не знаю. И кто передает записки, мне тоже неизвестно. Они очень осторожны и подозрительны… Сопротивление… Не надо, не убивайте!

– Отставить, Мартин, пусть живет. Значит, Голован… Проклятый гидроцефал. – ЧК подошел к клетке, смерил узника презрительным взглядом. – А ты ведь теперь ты мой. От головы до жопы. От жопы до пяток. Весь. Если заподозрю, что якшаешься с сопротивленцами, тобой будет заниматься не Лацис. Свои же и кончат. Сечешь?

– Да, товарищ Корбут, – чуть слышно прошептал узник. – Я понимаю. Обратного пути у меня уже нет.

– Вот и чудесно. Собирай сведения о Головане и его банде, Штирлиц ты мой. Мартин, я к себе. Приведи ко мне дежурного по лагерю. Того, которому я недавно зубы выбил. Сдается мне, парню нужна помощь стоматолога. Черт. Опять голова. Через полчаса, Лацис. Сейчас мне надо побыть одному.

Оказавшись в кабинете, Корбут сел за письменный стол и сжал ладонями виски. Проклятые боли. От них не избавиться. Никто не знает, как он мучается. Все считают, что ЧК издевается над людьми ради собственного удовольствия. Никому неизвестно, что он такой же узник, как и все остальные. Пусть в форме из дорогого, генеральского сукна, пусть с усиленным пайком, отдельным кабинетом, беспредельной властью и прочими благами, о которых обычные жители метро могут разве что мечтать. Он – узник. С детства запертый в клетку боли. И если у других есть пусть и призрачная, но надежда выбраться на волю, его заключение пожизненное, а его личный тюремщик – сам Господь Бог. Так почему он должен жалеть других и сочувствовать тем, у кого срок заключения меньше? С какой стати ему кого-то щадить?