Характерные черты французской аграрной истории - [80]
Кроме того, это влияние осуществлялось неуклонно, и в случае надобности не только вне всякой законной формы, но и против всякой законности, особенно в областях открытых и длинных полей, где старые традиции и присущие им земельные распорядки способствовали сохранению общинной психологии, легко превращавшейся в тирана. Что общинные сервитута были обязаны своей основной силой могуществу общественного мнения, способного при случае заменить чисто моральное воздействие эффективным насилием, это мы уже знаем. Но, несомненно, самым знаменательным выражением этого поистине неукротимого духа единства сельских масс и их сопротивления является в новое время один обычай, присущий в основном пикардийским или фламандским равнинам (хотя подобные тенденции обнаруживаются и в других местах, особенно в Лотарингии), — это обычай, который был известен то под именем «права рынка» («право» — c точки зрения крестьян, правонарушение — в глазах закона), то под названиями, от которых веет духом борьбы: «злая воля» (mauvais gré) или «ненависть к аренде» (haine de cens, по-фламандски: haet van pacht)>{149}. Это было реваншем старых понятий постоянства и наследственности, некогда установивших основанную на обычае вечность держаний, за временную аренду, явившуюся результатом экономической эволюции. Крупный собственник может, конечно, стремиться увеличить свое имущество, заключая лишь временные договоры. Но горе ему, если по истечении срока договора он отказывается возобновить его с тем же самым арендатором на почти тех же условиях! В особенности горе новому арендатору, нарушителю (dépointeur), если таковой находится, — обычно это чужой в деревне человек, так как местные жители не хотят и не осмеливаются на это. Оба рискуют дорого заплатить за то, что крестьяне рассматривают как посягательство на свои права: бойкот, воровство, убийство, «железо и огонь» считаются вполне уместными для их наказания. Требования населения этих сельских местностей идут еще дальше: арендатор считает, что ему принадлежит право преимущественной покупки в случае продажи его участка сеньором; даже сельскохозяйственные рабочие — «жнецы, молотильщики, пастухи, лесные сторожа» — тоже считают себя несменяемыми и наследственными, особенно пастухи, которым удалось добиться при Людовике XV в Лаоннэ и в области Гиз «угрозами, насильственными действиями и убийствами» настоящей монополии для своего «рода». Королевские ордонансы с XVII века напрасно стараются искоренить эти привычки, которые, по словам одного официального отчета, превращают «земельную собственность» в пикардийских бальяжах Перонны, Мондидье, Руа и Сен-Кантена в «фиктивное» понятие. Упрямцев не останавливал даже страх перед галерами; в 1785 году интендант Амьена в предвидении нового эдикта осведомляется, будет ли в состоянии полиция его округа «предоставить необходимое количество кавалеристов для сдерживания толпы мятежников». Ни префекты, ни суды новой Франции не были, по-видимому, более удачливыми, нежели прежние интенданты и парламенты. Ибо право на договор, применявшееся, по преимуществу, в силу характерной традиции к некоторым крупным владениям, почти полностью совпадавшим с теми, которые при старом режиме принадлежали сеньорам или различным собирателям парцелл, существовало в течение всего XIX века и, несомненно, не совсем умерло еще и поныне.
Но еще более тесную связь, чем тяготевшие над обрабатываемыми полями сервитуты, установило между членами группы, какому бы аграрному распорядку ни подчинялась ее территория, существование коллективно используемой земли. «Маленький приход Саси (Saci), — пишет в конце XVIII века Ретиф де ла Бретонн[129], — имея общинные угодья, управляется как одна большая семья»>{150}.
Общинные угодья приносили самую разнообразную пользу. Будь то целина или лес, они обеспечивали скоту добавочное пастбище, без которого нельзя было обычно обойтись, несмотря на луга и выпас на землях, находящихся, под паром. Кроме того, лес давал дерево и множество других вещей, которые обычно ищут в тени деревьев. Болото давало торф и тростник, ланды — густой кустарник для подстилки, куски дерна, дрок или папоротник, служившие удобрением. Наконец, во многих областях общинные угодья выполняли функцию резерва пахотной земли, предназначенного для временной запашки. Вопрос возникает не о том, существовали ли общинные угодья, а о том, как регулировалось их юридическое положение в разные эпохи и в разных местах. Ибо без общинных угодий, особенно в отдаленные времена, когда земледелие было еще слабо индивидуализировано и когда тех продуктов, которые неспособно было дать мелкое хозяйство, вообще нельзя было нигде купить, аграрная жизнь была бы невозможна.
Эксплуатация этих ценных владений была иногда причиной объединения более обширных человеческих групп, чем одна деревня. Случалось, что обширная пустошь или лес — например лес Румар (Roumare) в Нормандии, — а еще чаще (высокогорные пастбища находились в безраздельном пользовании многих общин либо потому, что эти общины возникли при распадении более крупного коллектива, либо потому, что они, будучи вначале независимыми друг от друга, вынуждены были заключить союз в целях использования расположенной между ними территории. Таковы пиренейские «долины» (vallées) — конфедерации, скрепляющим элементом которых были пастбища. Чаще всего, однако, общинные угодья были достоянием одной деревни или деревушки, дополнением и продолжением пахотной земли.
