Ханский ярлык - [28]

— Ничего мы не затеваем. Князья помирились, и слава Богу.

— - Кто из вас надоумил Орду на Русь вести?

— Это надо не меня спрашивать, а моего господина.

— Но ты, ты, дурья башка, разве не понимал, что на Руси есть один великий князь — это Дмитрий Александрович, а не твой сосунок — Андрей?

— Это не вам решать, кто из них великий, а им самим. Они князья, мы слуги.

— И ты служишь честно?

— Да,— твердо отвечал Семен Толниевич.— Я служу честно всем князьям, к которым нанимаюсь. Ныне я слуга Андрея Александровича и предать его не посмею.

— Еще как посмеешь,— сказал недобро Антоний.— Феофан,,там в печи веревка тлеет, подай-ка ее сюда.

— А я-то думаю, что это горелым воняет,— наклонился Феофан к жерлу печки и достал обрывок веревки в два локтя, конец которой тлел.

Антоний взял веревку, подул на тлеющий конец, пепел осыпался, и конец заалел, как тлеющий березовый уголь.

— Ну-ка, расстегни молодцу сорочку,— скомандовал Феофану.

Тот, распахнув на Толниевиче кафтан, не стал мешкаться с пуговками, разорвал сорочку почти до пояса, обнажив волосатую грудь.

— Вы что, с ума сошли, ребята,— сказал пленник.

— Сейчас ты у нас сойдешь. Феофан, зажми ему пасть, если кричать начнет.

Антоний стал тыкать в грудь несчастного пылающим концом. Тот застонал, заскрипел зубами, начал вскрикивать от боли. Феофан кинулся зажимать ему рот. Семен вертел головой туда-сюда, не давая насильнику этой возможности.

Однако тот ухватился одной рукой за волосы на затылке жертвы, а другой ладонью накрыл рот. Но, тут же охнув, отдернул руку.

— Он меня укусил, скотина.

— Ах, так...— Антоний ткнул огонь Толниевичу прямо в лицо и едва не выжег ему глаз.

— Что вам надо? Что вам надо? — твердил Толниевич.

Антоний кинул тлеющую веревку к печке.

— Ну, будешь говорить, сука?

— Что говорить? О чем?

— С кем твой князь затевается на Дмитрия Александровича?

— Да ни с кем, я же сказал вам, ни с кем.

Семен Толниевич, кажется, начал понимать, чем кончатся пытки, что ждет его. Смотрел затравленно на своих мучителей.

— Ваш князь и мой целовали крест на дружбу и любовь, так такова клятва вашего господина? Да? Вы хотите через крест переступить?

Антоний шагнул к двери, кивнув Феофану: «Выйдем». Прикрыв за собой дверь избенки, остановились.

— Ну, что будем делать? — спросил Антоний.— Из него, видно, и впрямь ничего не вытянешь.

— Забить надо. Лучше удавить. Без крика чтоб.

— А труп?

— В воду.

— Сейчас, что ли? На берегу увидеть могут.

— Как стемнеет. А сами на лодейку и...

— Никто не видел, как ты его сюда вел?

— Да если и видели...Что, двум приятелям нельзя и по улке пройти?

— Ладно. Волга все прикроет.

В это время с треском распахнулась дверь, сильно ударив по локтю Антония. Из клети выскочил Семен Толниевич и закричал истошно:

— Люди-и-и! — и хотел бежать, но Феофан кошкой кинулся на него, пытаясь повалить.

От удара словно молния пронзила локоть Антонию. В следующее мгновение, придя в себя, он выхватил заса-пожник и всадил его под лопатку орущему Семену. Раз, другой, третий.

Тот кулем упал на землю, тем более что на нем висел Феофан. Окровенив вход у двери и порог, они втащили убитого в избушку, кинули на пол. Дышали оба часто, словно целое поприще бежали.

— Вот же гад, а... Ты гляди, развязался,— сказал Антоний.

— Надо было лучше привязывать,— упрекнул Феофан.— А ну, убег бы? Что тогда?

— Что ты, что ты, Боже упаси. Тут бы и нам уйти не удалось. Он же мне локоть отшиб, гад. Хорошо левый, а если б правый, я бы и нож не удержал.

— Делать что будем? Ночи ждать?

— Да нет, пожалуй. А ну как кто слышал? Знаешь что... Давай лодью к воде снесем, а потом и его.

— Но видно ж еще.

— А мы его в обнимку с двух сторон, ровно пьяного.

— Перемажет он нас, окровенит. Говорил, давай удавим.

— Ладно. Перемажет, ототремся. Пошли.

Они вышли. Внимательно осмотрелись, бросили в лодью весло, ухватили ее с двух сторон — один с носу, другой с кормы, понесли вниз к воде. Она и впрямь была не тяжела.

По берегу там и тут стояли зачаленные лодьи, струги, насады, но напротив их избушки берег был не занят. Спустили лодейку вполовину, чтоб не уплыла. Антоний, присев тут же, стал обмывать нож, руки и даже рукав, забрызганный кровью.

— Здоров боров, нечего сказать. Лишь в третий раз сердце достал,— ворчал Антоний.

— Тиш-ше,— зашипел Феофан.

-Что?

— Кто-то у избушки, кажется, гомонит.

— Да ты что? В своем уме?

Оба замолчали, напрягая слух. И точно, сверху от избушки слышны были женские голоса, охи да ахи.

— Э-э, Феофан, пора уносить ноги. Видно, эти мокрохвостки услышали его крик. Сейчас позовут гридей.

Они столкнули лодейку в воду, попрыгали в нее. Антоний сам взялся за весло. Сразу стал загребать мощно, так что лодейка утицей понеслась по речной глади.

И уж где-то на средине реки Феофан охнул:

— Эх, черт побери!

— Что такое?

— Так мы ж калиту у него не срезали. А в ней серебра битком.

— Р-раз-зява,— с остервенением плюнул за борт Антоний.

Но Феофан и без него крыл себя на чем свет стоит, обзывая самыми последними срамными словами. И за дело, калиту-то он Семенову от самого города «пас». С живого снять посовестился, а с мертвого — забыл.

Небось взвоешь.

12. СМОТРИНЫ

Неожиданно в Тверь приехал в сопровождении гридей переяславский княжич Александр Дмитриевич. Дворовым было сказано, мол, «проездом, передохнуть». Но это для черни, а княжеская семья знала, что явился княжич взглянуть на свою суженую. Отъезжая из Переяславля в Тверь, Александр так и заявил отцу: