Ханская дочь. Любовь в неволе - [4]

Когда Ваня подъехал к ближайшим воротам, рука его невольно потянулась ослабить ворот, он глубоко вдохнул и украдкой огляделся. Было видно, что казакам ситуация тоже не нравится. Одной рукой ухватив повод, второй — взявшись за карабины, они приближались к селению медленно, как к спящему зверю, который в любой момент может проснуться и напасть.

Татары еще не знали о пленении хана, поэтому встречали казаков мирно, и только косые недобрые взгляды давали понять, что в русских здесь видят врагов, а не гостей.

Ваня пришпорил коня и бросил Кицаку, нахмурив брови:

— Следи, чтобы твои люди не делали глупостей!

Кицак коротко кивнул и привстал на стременах, чтобы сородичи могли видеть его:

— У меня новости от Монгура.

— Что с ханом? — крикнул один из стариков с волнением в голосе.

— Мы попали в ловушку к русским, и они взяли нас в плен! — громко крикнул Кицак, так что голос его услышали в каждой юрте. Глухой стон пролетел над селением. Молодые воины, бежавшие с поля боя и возвратившиеся в орду, съежились под косыми взглядами сородичей — на них смотрели так, будто в пленении хана была и их вина.

Кицак властно поднял руку:

— Впустите нас и дайте моим спутникам еды и кумыса. Я буду говорить с Зейной.

Мужчины расступились перед ними, но Кицак не успел сделать и шага — Ваня покачал головой:

— Мы останемся снаружи. Кумыс оставьте себе, нам достаточно будет мяса и чистой воды.

Казаки недовольно заворчали. Они не имели ничего против кумыса — конечно, это не водка, но перебродившее молоко татарских кобылиц, если выпить его достаточно, ударяло в голову хмелем степной свободы. Ваня знал об этом, потому и отдал такой приказ. Напившись, казаки могли начать буянить, а то и потянуться к татарским женщинам — а у него не было охоты сложить здесь голову, утихомиривая пьяную драку.

— Пару дней вы продержитесь и без выпивки, дурачье! — бросил он казакам. — Вернемся в Карасук, и тогда уж пейте сколько хотите, щупайте девок, забавляйтесь как душе угодно!

Один из казаков зло сказал:

— Ты сначала заплати нам обещанное жалованье! На выпивку нужны деньги.

— Я поговорю об этом с Сергеем Васильевичем, — пообещал Ваня, не скрывая возникшего раздражения.

Казак виновато произнес:

— Да мы ничего плохого не хотели, командир. К тому же это татарское пойло и впрямь не сравнишь с нашей беленькой.

Ваня не спускал глаз с Кицака: тот оставался стоять на том же месте, разговаривая с сородичами.

— Шевелись, татарин! Приведи нам сына Монгура! Мы не собираемся стоять возле вашей паршивой деревни вечно!

Татарин кивком указал на заходящее солнце, которое висело над горизонтом едва ли не на высоте ладони.

— Вам придется переночевать здесь! Или ты предпочитаешь разбить лагерь в нескольких верстах от селения?

Насмешка Кицака разозлила вахмистра. Он втянул голову в плечи и нахмурился, но Кицак, видимо, понял это как согласие. Кликнув старую татарку, он приказал ей позаботиться о русских. Старуха указала Ване и другим казакам юрту, стоявшую вне частокола, принесла им воды и немного жареной козлятины, затем поплелась в селение, пробурчав что-то напоследок.

Кицак радовался возможности рассказать новости соплеменникам — это позволяло хоть на какое-то время отсрочить разговор с сестрой.

Когда он рассказал, что должен отвезти Угура к русским, на него стали поглядывать как на тяжелобольного, в выздоровление которого уже не верится. Кицаку стало ясно, что на поддержку со стороны мужчин рассчитывать не придется. Он глубоко вдохнул и внутренне весь подобрался, как дикий зверь, входя к старшей жене хана.

Зейна, любимая жена Монгура, встретила брата в деревянном доме, где хан хранил свои сокровища. Внутри дом был устроен на манер юрты. В середине темнел большой очаг, обложенный камнями, вдоль стен стояли сундуки, сверху на них лежали ковры, на которые садились гости, на стенах было развешано оружие — особая гордость хана, отдельно была помещена роскошная сабля, подаренная Монгуру великим эмиром — по слухам, из самой Караганды. Только большой стол в углу странно не сочетался с убранством жилища этих кочевников, его сделал для Монгура ученик одного русского купца, и хан всегда садился во главе стола, принимая важных послов. На полированной крышке стояло множество стаканов всех цветов и размеров, латунные тарелки, начищенные до золотого блеска, пара медных мисок и Коран, который, как гласила выцветшая надпись, был переписан в Мекке. Выставляя напоказ все сокровища, Монгур демонстрировал свое величие…

Именно в этой хижине Зейна узнала о несчастье, постигшем ее и ее народ, и здесь искала мужества. Старшей жене хана было около тридцати лет. Невысокая, плотная, с круглым лицом, пухлыми губами, приплюснутым носом и большими агатово-черными глазами, она считалась в племени красавицей. Об этом говорила и ее прическа, носить которую могли только уважаемые замужние женщины, — волосы были подняты и закручены наподобие двух рогов.

Кицак понимал, что страх за Монгура и любопытство мучают его сестру, но, не подавая виду, она окликнула пробегавшую мимо женщину, приказав принести кумыс для брата. Терпеливо выждав, пока Кицак выпьет первую кружку, Зейна отослала рабыню и потребовала рассказать ей все известия, которые он привез. О самом плохом он решил пока умолчать и начал с рассказа о неудачном походе и пленении хана.