Хан с лицом странника - [87]

— Как хорошему человеку не заплатить. Сколько запросишь, столько и выложу, — Карача-бек широко и дружески улыбнулся.

Одевшись, он безбоязненно вышел во двор, и сразу с обеих сторон на него набросились нукеры, пытаясь свалить на землю. Но кузнец, раскидав нападающих, бросился в кузню, сорвал со стены кривую саблю и рубанул с плеча ближайшего к нему воина.

Из дома полураздетые выскочили дети мастера, испуганно наблюдая за происходящим. Заголосила жена, над оградой показались прибежавшие на шум соседи, и все могло бы плачевно кончится для Карачи-бека и его нукеров. Тогда он угрожая кинжалом, ухватил за волосы одного из сыновей и подтащил его к двери кузницы.

— Брось саблей махать, — приказал он мастеру, — а не то, — и он выразительно показал глазами на оцепеневшего от ужаса мальчика.

Мастер, увидев стоящего перед ним сына с незнакомцем, державшего кинжал на шее, запрокинув назад голову мальца, бросил саблю и зло с отчаянием выругался:

— Будь ты проклят и дети твои до десятого колена, коль на мальчишку руку поднял. — Говори, что делать надо.

— Собирайся, — приказал Карача-бек, — и скажи жене, чтобы голосить перестала.

Вскоре по узкой улочке меж спящих домов оружейников проехали всадники по два человека в ряд. На коне сидел связанный по рукам мастер Нуруслан, а впереди всех Карача-бек держал перед собой в седле дрожавшего от страха мальчика, пытающегося отыскать глазами в толпе воинов отца.

— Думаю, что наш хан будет доволен, — сказал, глянув на Карачу-бека Соуз-хан, когда они миновали городские ворота, — хорошего мастера ему везем.

— Хан ничего не должен об этом знать, — сверкнув глазами, глухо с нажимом произнес Карача-бек, — не ему мастера везу.

Соуз-хан замолчал и подумал, что лучше бы ему совсем не связываться с ханским визирем, а жить и дальше спокойно в своем улусе, вдали от Кашлыка.

Городок Строгановых на сей раз отряд Карачи-бека обошел далеко стороной. А к весне по уже протаявшим лесным тропам подошли к Иртышскому берегу, где и расстались: Соуз-хан, немало похудевший за дорогу, отправился к себе, а Карача-бек с купленными ружьями и захваченными пленниками поехал в сторону бабасанского городища, где находилась спрятанная глубоко под землей его оружейная мастерская, охраняемая верными людьми.

Когда кузнец осмотрел оружие, сделанное местными мастерами, презрительно скривился и спросил:

— Бабы что ли у тебя здесь работали? Моя жена и то лучше бы сковала.

— Вот ты теперь и покажешь, — усмехнулся Карача-бек.

* * *

Мухамед-Кул и Зайла-Сузге не заметили, где они миновали границу зимы и въехали в цветущее лето. Точнее, это было только начало летней поры, когда воздух насыщен нестерпимым жгучим ожиданием рождения новой жизни, когда все зимние опасности отброшены, забыты, когда ликование перед полным пробуждением блуждает вокруг: и разлитое по земле, и в набухающих почках деревьев, и первом робком цветении трав — все это вселяло уверенность и давало надежду. Они ехали вдоль русла Иртыша, который постепенно сужался и становился уже не тем могучим сибирским сметающим все на своем пути потоком, а послушным, тихим ручейком, ласкающимся, словно котенок, о твои ноги.

— Смотри, что это там? — показала рукой Зайла-Сузге.

Мухамед-Кул привстал на стременах и увидел огромную красную полосу, тянувшуюся вдоль горизонта.

— Это же тюльпаны цветут!

— А я уже и забыла о них в Сибири. Поскакали? — она словно помолодела на десять лет и сейчас казалась той юной девчонкой, привезенной когда-то купцами на продажу в Кашлык.

Они поскакали, горяча коней, уставших за долгую дорогу, оставив в недоумении сопровождающих их пятерых нукеров, решившихся ехать без ханского позволения в далекую Бухару. Красные тюльпаны чуть прираскрыли свои остроконечные, головки, открываясь солнечному свету, пчелам, оживленно снующим меж ними. Не было ни малейшего ветерка, и цветы, покачиваясь от легкого прикосновения снующих пчел, казалось, будто кивали головками, приветствуя всадников.

— Так бы и жила здесь, — с вздохом умиления проговорила Зайла-Сузге, соскакивая на землю.

— Может, остановимся? Куда нам спешить? — Мухамед-Кул сказал это и осекся, увидев как потускнели глаза его тетки.

— Я согласна, но только когда найдем Сейдяка, моего сына. Он, наверное, и не узнает меня…

* * *

В Бухаре по улицам туда и обратно сновали торговцы, спешили куда-то воины, в тени сидели молчаливые старики, безучастно взирая на все происходящее. Зайле-Сузге удалось отыскать свою старую няньку, которая жила в доме старшего сына, глухую и почти ослепшую. Но она сразу, едва Зайла вошла в комнату, подняла голову и прошептала:

— Доченька моя, я так много о тебе думала… Они долго говорили, всхлипывали, вытирая слезы, и чем больше говорили, тем спокойнее становилось на душе у Зайлы. Она увидела, что жизнь обошлась жестоко не только с ней одной. Многих ее подруг увезли в другие города, в гаремы к богатым женихам, а других так и в живых нет уже. Правда, старая няня ничего не слышала о Сейдяке, но соседи говорили, что на окраине Бухары живут какие-то люди, не похожие на местных жителей. Они никого не принимают и почти не выходят из дома, сторонясь чужих глаз.