Хан Кене - [38]

Так завязывался этот зловещий узел — из вековечной борьбы за власть, султанских самолюбий, убийств, насилий, неразделенных женщин и многого другого, что при сложившихся в степи отношениях само собой вплелось в справедливую борьбу народа за свободу. Распутывать этот узел нельзя уже было без булатных мечей, и это хорошо понимали в обоих враждебных станах.

* * *

Кунимжан, вопреки обычаю, называла Кенесары не мужем, а «мой тюре». Этим она, одна из знатнейших женщин степи, подчеркивала еще большую знатность своего мужа, имеющего право повелевать ею. При всей ее внешней покорности, она имела огромное влияние на Кенесары и была в курсе всех событий.

— Мой тюре, я еле нашла тебя в этой большой степи… Оказывается, страшную весть привез Кудайменде-батыр нашему деду!

— Какая весть?

— Ты же знаешь сына Азанбая…

— Какого из них?.. Азанбая из каржасов, что живут в Баян-Ауле, или нашего кокчетавского Азанбая-Аксары?

— Азанбая из каржасов… Ты помнишь, как перед самым нашим уходом из Сары-Арки в Омске казнили его сына Тайжана? Так вот: убили и его старшего сына!..

— Сейтен-батыра? — вскричал Кенесары.

Она молча кивнула.

— Пусть в рай отправится душа его! Слишком рано покинул этот свет батыр. Неужели смерть его пришла от руки Конур-Кульджи? Эта собака клялась погубить его…

— Говорят, что так именно и случилось. Когда аул Азанбая уходил к Балхашу, проводником их был какой-то крещеный последыш Конур-Кульджи. У Мын-Арала их настигли каратели…

Кровь начала приливать к лицу Кенесары.

— Сколько людей погибло? — спросил он отрывисто.

— Рассказывают, что немного: два-три человека. Они попали в ловушку, и сопротивляться не было возможности…

— Пусть тоже пойдут в рай… А мы здесь напомним о них, если суждено вернуться в Сары-Арку!

* * *

— И еще говорят, что вместе с батыром попал к карателям и Ожар — сын Кубета. — Кунимжан считала своим долгом узнать все для мужа. — Он будто бы в омской тюрьме…

— Это какой Ожар? — Кенесары насторожился. — Не тот ли, что был вестовым у Конур-Кульджи? Разве не порвал он давным-давно всякую связь с родом?

— Вот и говорят люди, что он поссорился с Конур-Кульджой и вернулся к своим. Видимо, вспомнил поговорку, что руки отсыхают у того, кто не радеет о родной крови. Подавленный бедой каржасов и бегством их из родных мест, он снова примкнул к батыру Сейтену. Но тут как раз и случилось это…

— Однажды я встретил его, — задумчиво сказал Кенесары. — На вид крепкий человек и с настоящим характером. Значит, тоже не смог покориться… Теперь и его, наверно, пошлют в Сибирь!..

Он повернулся и посмотрел в сторону аула. К ним быстро шел молодой стройный джигит. Кенесары узнал в нем своего младшего брата Наурызбая — от матери-калмычки. И хоть были они от одного отца, с трудом признавали в них родных братьев. Высокого роста был Наурызбай, плечи — косая сажень, белое продолговатое лицо всегда залито здоровым румянцем. Нос, рот, глаза, брови и ресницы — все у него крупнее, чем обычно у казахов. Особенно глаза были другие: какие-то странные, чуть раскосые, похожие на зрелый миндаль, они смотрели на мир с подкупающим доверием. С висков его ниспадали длинные косы с вплетенными зернами разноцветного жемчуга. К пробивающимся усам особенно шла соболья шапка с красным бархатным верхом. Соболями была оторочена и щегольская горностаева шуба, у пояса висел красивый серебряный кинжал в узорчатых ножнах.

Он и в бой ходил в этой одежде, только подкатывая при этом правый рукав дорогой шелковой рубахи. Издали узнавали его враги, когда, опустив залитое изнутри свинцом копье, с кличем «Аблай!» мчался он на своем серо-золотистом коне Акаузе. Говорили, что правая рука у него обладает силой четырех джигитов. А уж копье в этой руке не знало промаха, и до сих пор не находилось храбреца, который бы выжидал приближающегося юного батыра… А в обычные дни не было в степи человека добрее и услужливее Наурызбая. Шутником и весельчаком слыл он среди соседей, и дети всего аула любили его…

Сейчас тяжелые брови его были сдвинуты, а глаза выдавали душевное смятение…

Он давно уже был не в себе, юный батыр. Тоска по родине, которую пришлось покинуть, одолевала его. Как только закрывал он глаза, виделся ему прекрасный зеленый ковер Сары-Арки, голубовато-сизые вершины далеких гор, величественные громады скал. Часто снились ему прозрачные горные озера, в которых отражаются вершины вековых сосен, мятежные полноводные реки, неистово бьющиеся в каменистые берега. В такие минуты ему казалось, что он слышит чей-то знакомый и печальный голос, призывающий его, молящий о помощи. И нова погружались его мысли в бушующие волны далекого Борового озера, уносились оперенной стрелой к вершине Окжетпеса. Одиноко плыл в бескрайнем синем небе родины беркут-великан, и разрывалось на части сердце Наурызбая.

Если бы мог он полететь туда, где прошли детство и юность, где познал он материнскую ласку и первую любовь, то ни минуты не сидел бы он в этих опостылевших местах. Но нельзя сейчас возвращаться в Кокчетау, где процветает Конур-Кульджа и другие прихлебатели белого царя. На молодого орла, прикованного к своей подставке, похож он, батыр Наурызбай. Из сурового шелка свита его веревка, и тщетно клекотать, пытаться освободить связанные ноги…