Хам и хамелеоны. Том 2 - [79]

— А если клапан не убирать?

— Вот тут не знаю. Дороже, конечно. В разы… Клапаносохраняющую операцию делают по методу Якуба. Маджи Якуб, английский хирург, разрабатывал. Метод и у нас освоен. Но берутся, кажется, только двое. Слышал, что в институте Петровского делают… Можем попробовать позвонить им…

— А другие как выходят из положения? У кого нет денег? — спросил Николай.

— Умирают. В вашем случае придется делать еще и шунтирование.

— Это что-то меняет?

— Нет, многого не меняет. Просто вы сильно запустили здоровье. Если не шунтировать, вас ждет новый инфаркт. И тогда уже легко не отделаетесь. Разденьтесь, посмотрю вас. Вон там… — Профессор взглядом указал на узкую дверь справа от входа.

Николай прошел в кабину и через минуту появился по пояс раздетый, бледный и волосатый, стесняясь своей наготы и некоторой упитанности.

Николай Николаевич усадил его на застеленную простыней кушетку и, предлагая то лечь, то опять сесть, долго прослушивал его грудь и спину, а затем стал пальпировать брюшную полость и даже бедра.

— Значит так… Пока ни вина, ни водки. Для аппетита рюмку коньяка можете выпить, но хорошего. С курением сразу завязывайте… Ведь курите, по запаху чувствую. Всё равно придется бросать. И вообще, постарайтесь не переутомляться, отдыхайте побольше.

Профессор еще продолжал давать наставления, но Николай не слышал его, лишь молча со всем соглашался; уставившись в окно, он глядел на небо, вдруг просветлевшее и ясное…

В начале марта, за несколько дней до начала весенних каникул, Николай забрал дочь с занятий и, проводив ее с Иваном в Тулу, улетел с женой во Францию. Гийом Жо, которому Николай несколько раз звонил из Москвы, лично побывал в институте сердца при больнице Ля-Питье-Сальпетриер. Там Жо показал его историю болезни главному хирургу центра, профессору Олленбаху, о котором Николай слышал еще во время госпитализации в Валь-де-Грассе. Олленбах согласился прооперировать русского пациента лично, что и сделал шестого марта…

С кислородной трубкой в носу, которую медсестры называли почему-то «очками», les lunettes, необыкновенно бледный, осунувшийся, став вдруг разительно похожим на своего отца, чего раньше Нина никогда не замечала, муж следил за ней благодарным взглядом и виновато улыбался. Обычно словоохотливый, Николай теперь всё больше молчал. А если говорил, то всегда об одном и том же: что поставил «счетчик на ноль», решил начать всё с начала. Что именно он собирался начать с начала — не уточнял. Лечащий врач Мари-Пьер, как она представилась Нине, объясняла, что безудержный оптимизм — обычная реакция на инъекции морфина, отказаться от которых пока было невозможно, поскольку боль давала бы никчемную сейчас нагрузку на сердце. Но оптимизм Николая всё-таки заражал…

Как только из палаты забирали обеденный поднос, он погружался в сон. Наблюдая за спящим мужем, Нина нет-нет да и ловила себя на мысли, что перед ней тот самый человек, каким она знала его годы назад. Чувство нереальности происходящего становилось вдвойне мучительным, стоило ей вспомнить о том, что пришлось пережить за минувшие недели. Не верилось, что хватило сил. Не верилось, что главное позади. Поездка в Тулу на похороны Маши, тело которой предали земле рядом с прахом матери. А затем — нескончаемая беготня по врачам. Все, кто мог это себе позволить, уезжали, как выяснялось, оперироваться за границу… Николай решил последовать их примеру. Ежедневные звонки во Францию, переговоры с врачом госпиталя и с самой больницей, бесконечное собирание документов…

Во Франции, где за один день, проведенный в отделении кардиохирургии, предстояло платить более полутора тысяч евро, операция обходилась в общей сложности дешевле, чем в Москве. Потому что в Париже ни с кем не приходилось торговаться, никому не нужно было класть в карман. Никто не требовал дополнительных подношений, хотя на базе государственных медучреждений, как Николаю объясняли еще в госпитале, вполне официально практиковалось и получастное обслуживание. Однако дополнительные гонорары не превышали нескольких тысяч евро.

C его диагнозом обычный срок госпитализации составлял не более десяти дней. И даже в случае осложнений госпитализация не могла, будто бы, затянуться более чем на три недели. Из расчета трехнедельного срока и предлагали внести предоплату в кассу больницы, с тем чтобы при выписке вернуть лишнее…

Иногда поздно вечером, когда заканчивался обычный рабочий день, на пороге палаты вырастала фигура профессора Олленбаха. Но лишь на секунду. Выдав непонятную подбадривающую реплику, профессор тут же исчезал — казалось, из опасения, что пациенты бросятся ему в ноги благодарить за чудеса, которые он с ними совершал. Осмотр больных Олленбах обычно возлагал на молодую черноволосую врачицу-ассистентку с профилем Нефертити. Присаживаясь к Николаю на край кровати, та быстро прослушивала стетоскопом его грудь, заклеенную по вертикали рыжим от йода прозрачным пластырем, и умоляла его не двигаться. Но Николай, улыбаясь, всё равно старался подставлять свои бока, чтобы хоть чем-то помочь…

Нине порой казалось, что все здесь играют в какую-то непонятную игру. Реальность заявляла о себе жестко и неумолимо, когда сквозь приоткрытые двери соседних палат глаза внезапно упирались в тяжело больных, в ожидании пересадки сердца прикованных полураздетыми к громоздким аппаратам. Как Нине по-английски объяснила одна из медсестер, у этих людей сердца не было вообще, его удалили и временно заменили машинами.