Хам и хамелеоны. Том 2 - [57]

— Коля, ты чего, а, Коль? Рехнулся, что ли? Ты успокойся… Давай поговорим спокойно… Слышишь, что я говорю? Это я, дядя Степа…

Один из боевиков приказал Степану отойти в сторону. Степан будто не услышал приказания. Тогда боевик спустил с поводка овчарку. Собака сразу поняла, кто жертва. В два прыжка она подлетела к полуголому сержанту. Но в последний момент, непонятным образом изловчившись, Федоскин успел нанести удар и собаке. Раненый пес отлетел в сторону и, жалобно скуля, катался теперь в снегу, забрызгивая его кровью.

Конвойные защелкали затворами автоматов. Наперебой горланя, они приблизились к сержанту.

— Пусть сдохнет как собака, — сказал по-русски чеченец, прибежавший последним. — Веди, веди быстрее… — поторопил он самого молодого абрека.

Степан и тут соображал быстрее всех. Догадавшись, к чему всё идет, он кинулся абрекам в ноги.

— Ребята, не надо! Чокнулся он. Дурачок он! Не надо, — уговаривал Степан по-русски. — Ум у него за разум зашел… Чего с него взять-то? Не надо…

— В сторону, старый кобель! — один из боевиков навел на Степана дуло АКМа.

Степан застыл в нерешительности, но тут же опять принялся уговаривать.

Федоскин швырнул в абреков лопату и как ни в чем не бывало направился по тропе в сторону кухни, продолжая выкрикивать ругательства.

Справа у пихт появились те двое, что отправились в питомник за собаками. Они спустили овчарок с поводков. Сбив сержанта с ног, псы валяли его по снегу, таская за руки и за ноги. Пару минут Федоскин продолжал вскрикивать и отбиваться. Но затем тело его безжизненно обмякло, что не мешало разъяренным псам терзать голые, истекающие кровью конечности.

Пленных разогнали по землянкам. И только вечером Эмма сообщила, что сержант скончался…

Не блиндаж, не землянка, не зиндан — обыкновенная яма, обшитая по откосам накатником, и накатником же заложен был ее верх с утеплением из еловых веток, а поверх — толща снега. Новое обиталище, в которое Рябцева переселили в тот же вечер, выглядело добротнее первого, но оказалось очень тесным.

В яме уже ютилось двое солдат. Капитан знал обоих в лицо, однажды встречал их у гаража, когда пленных согнали на построение. Из одного десантного полка, правда, из разных подразделений, в плен солдатики попали вместе под Гудермесом, и оба носили на себе стигматы увечий. У одного было изуродовано лицо, другой припадал, как и Рябцев, на правую ногу из-за неправильно сросшегося перелома. Единственное, в чем солдатикам повезло, так это в том, что их не разлучили.

Днем они работали в северной зоне, долбили ямы для блиндажей. В одной с ними бригаде вкалывала «пятерка», ютившаяся в аналогичной яме за кухней. С работы пареньков приводили затемно, всегда измученными. Какое-то время они отсиживались молча, даже не раздеваясь. Поскольку капитану запрещали разгуливать по территории, кому-нибудь из них приходилось вскоре тащиться на кухню за ужином. Баланду, распределяемую по землянкам в котелках, солдатики дружно выхлебывали ровно до половины, до отметины, прочерченной гвоздем на внутренней полости посудины, ровно половину они оставляли капитану. Жизнью были научены? Дедовщиной? Щедрость изголодавшихся парней Рябцева поражала. Ком застревал в горле. Он понимал, что эти мальчишки жертвуют ему свою кровную пайку, и иногда чувствовал себя каким-то лагерным старостой, чуть ли не паханом, но сколько ни настаивал, не мог заставить ни того, ни другого съесть хоть на ложку больше.

Прихрамывающий солдатик — звали его Емельяном — в свободное время возился с печкой. Жестяной жбан из-под солидола, служивший топкой, был более объемным, чем в прежней землянке, и вечерами, если при раздаче ночных дров Степану удавалось подбросить охапку хороших поленьев, в яме становилось тепло. Напарник Емельяна, Володя, не снимавший с головы косынку из армейского тряпья, относил на кухню пустой котелок, после чего занимался уборкой, но чаще всего просиживал часы напролет в своем углу, не произнося ни слова…

На второй день после гибели Федоскина Степан появился в землянке раньше обычного. Мучаясь одышкой, он свалил принесенные дрова в угол, вытащил из-за пазухи пол-лепешки, разорвал ее на три части и сунул каждому по куску. Сухо поблагодарив, солдатики молча принялись есть. Рябцев отложил свою порцию на печку и, по лицу Степана догадавшись, что тому не хочется уходить, предложил посидеть, погреться. Старику уступили место рядом с печкой.

Емельян запалил лучину. Четыре исхудавших, заросших щетиной человека обменивались взглядами. Степан снял фуражку, обхлопал ее об колено, со стоном вздохнул и извиняющимся тоном прошепелявил:

— Во как оно, разгулялись! Дурак был, конечно, а жалко… Жалко сержанта, — повторил Степан. — Слабонервный был. Я сразу и не понял.

Рябцев задумчиво смотрел на вырывавшиеся из приоткрытой топки языки пламени.

— Ты чего не ешь, капитан? — Степан показал взглядом на котелок, стоявший на краю раскаленного жбана, к которому Рябцев после солдат еще не притрагивался. — А ну поставь нормально, чего уставился? — бросил Степан Емельяну. — Разогрей! Поди, остыло уже.

Емельян расторопно выполнил требование. Когда баланда закипела, Рябцев взял котелок на колени, разболтал ложкой содержимое и стал медленно есть. Уже несколько дней пленников держали впроголодь, кормили разведенной в воде мукой. Разве что Апти изредка приносил немного хлеба, а как-то раз — даже пачку аспирина с витамином С. Недоедание давало о себе знать. Согреться не удавалось, всё время клонило в сон. Капитан изо всех сил пытался преодолеть неотвязное, ни на минуту не дававшее забыть о себе чувство голода. Поэтому никогда не набрасывался на еду сразу, как бы ему того ни хотелось. Первыми всегда ели солдатики, а когда очередь доходила до него, он старался есть как можно медленнее.