Хам и хамелеоны. Том 1 - [2]

В одиночку капитан покрыл по морозному лесу около километра, постоянно ощущая какую-то неправильность происходящего. Растяжек на тропе вроде бы не попадалось. Но Рябцева всё сильнее обуревали сомнения. Неужели он перепутал направление движения? Овраг и река оставались в стороне, а тропа меж тем не переставала забирать всё левее. Без компаса и карты бродить по горам можно было бесконечно.

По расчетам капитана, Морокин, выбравший более опасный путь по речной пойме, потому как сам принимал участие в минировании берега, должен был первым выйти к назначенному месту. Не это ли место просматривалось впереди на изгибе ручья? Именно здесь вроде бы и условились ждать друг друга. Не дольше десяти минут — на большее времени не оставалось…

Тропа вывела на поляну. Рябцев с разбегу завалился в сухостой и попытался отдышаться. Туман висел вдоль линии берега плотно и неподвижно, как выстиранная простыня, но сам берег просматривался на добрые полкилометра. Именно здесь Морокин и должен был появиться. Но его всё не было…

Рябцев едва не вскрикнул от облегчения, когда фигурка сапера вынырнула справа от холмика и замельтешила вдоль пролесков, отчетливо различимая на фоне белеющего между деревьями лежалого снега. Пролетев сквозь лозняк, Морокин оказался в середине пустоши. От кустов впереди его отделяло около сотни метров, маячить на виду было никак нельзя. Но Морокин вдруг стал медлить. Присев на корточки, он что-то высматривал у себя под ногами. Время шло, а сапер всё копошился на одном месте. Затем он всё же двинулся дальше, тщательно вымеряя каждый свой шаг.

Капитан вскочил и замахал руками. Увидев его, Морокин ответил тем же. Сапер показывал вперед, давая понять, что нужно продолжать идти в том же направлении, и наконец исчез в зарослях…

В этот миг и раздался взрыв. Жутковато компактный звук обернулся раскатистым грохотом. Грохот понесся над лесом. Долго не смолкавшее эхо скачками удалялось в горы. Еще секунда — и повисла тишина.

Рябцев не сводил глаз с прибрежного кустарника. Морокин не появлялся ни в лозняке, ни на берегу. В следующий миг, чувствуя, как нутро переполняется дурманом тяжелого предчувствия, капитан бросился к тому месту, где только что видел напарника. Уже у самых кустов он припал к земле и осмотрелся.

Взгляд почти сразу уперся в распростертую фигуру. Морокин лежал в воде. От нижней части его тела по воде тянулся розовый шлейф.

Напарник был жив, но тяжело ранен, Рябцев это понял сразу, с первого взгляда, как только приблизился. Из обрубка ноги, развороченной в колене, хлестала в воду алая струйка. Оторванной части не было ни на земле, ни в воде.

Стараясь не смотреть на искалеченную ногу и задыхаясь от волнения, Рябцев подхватил Морокина под мышки и выволок из воды. Придавив коленом обрубок, Рябцев распотрошил подсумок, вскрыл санитарный пакет и, пачкаясь в крови, попытался обмотать остаток конечности бинтом. Бинта оказалось недостаточно. Капитан сорвал с себя верхнюю одежду. Изношенное тряпье расползлось на куски. Поверх прилипшего бинта капитан кое-как соорудил лоскутную повязку. А затем, прежде чем оттащить не приходившего в сознание Морокина в спасительную гущу кустов, он подобрал с земли выпавший из подсумка шприц-тюбик с промедолом и вколол его раненому в бедро прямо через одежду.

Грохот от взрыва не могли не услышать. Рябцев ни на миг не отрывал взгляда от тропы.

Морокин издал стон. Рябцев наклонился над ним:

— Очнулся? Слышишь меня?

Морокин странновато поводил глазами.

— Больно… не очень, — членораздельно просипел он. — Так я и думал… Ты не обижайся.

— Потерпи. Укол тебе сделал. Сейчас подействует.

— На себе не утащишь…

Стараясь не слышать этой неумолимой правды, Рябцев обреченно смотрел туда же, на тропу, и судорожно соображал, что делать дальше.

— Спрячь меня и иди, — сказал Морокин. — Место запомни… А то не найдут…

— Разберемся. Ты, главное, силы береги. Терпи, — повторил капитан.

Морокин уставился в лес, а затем тихо и быстро заговорил:

— Испугался я… когда к ним попал… Жить хотелось… Сдохнуть боялся как собака… Сдох — закопали… Как-то пролетело всё. Грязь одна, дырища… Ну там, где жил, под Брянском. Загажено всё, мама рóдная! Народ бежит кто куда. А я… Не хочу я бежать… Не хочу, — повторил Морокин. — Ты за границей был?

— Побываешь еще, успеешь, — подбодрил Рябцев и устыдился своих слов: он слишком хорошо понимал меру этой правды.

— Вот и я тоже… Так не бывает, чтобы одна грязь да мразь… Не дали… эх, дурачье!

Морокин потерял сознание. Позднее, едва приходя в себя, он опять начинал бредить и всё время повторял одно и то же: «Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать… дышать, слышать, ненавидеть… и обидеть, и вертеть, и зависеть, и терпеть…»

Время от времени раненый вплетал в свой бред еще что-то невнятное, адресованное капитану лично, как будто бы просил о чем-то, но Рябцев не понимал его и, сколько ни делал над собой усилий, так и не мог вспомнить, к какому из правил русского языка относится эта школьная тирада.

«Гнать, держать, смотреть и видеть… дышать, слышать, ненавидеть… и обидеть, и вертеть, и зависеть, и терпеть…»