Хаджи - [203]

Но Боже… ведь я все еще любил его… можете вы это понять? Я любил его.

Слухи и будоражащие новости выгнали людей из кафе и лачуг, и большая толпа собралась у нашего дома. Я вышел на веранду, без страха, и посмотрел на них сверху вниз. Там были сотни, и многие подходили. Но никто не произнес ни слова против меня. Не было никаких пересудов о том, что произошло. Конечно, все это еще будет, разве не так? Все, что они знали, это было то, что я, Ишмаель, покончил с хаджи согласно освященному временем обычаю и что я, Ишмаель, — это сила, с которой надо считаться.

— Хаджи Ибрагим оставил нас, — произнес я почти ласково. — Он умер от сердца.

Самый славный момент истории хаджи Ибрагима наступил после его смерти. Излияния гуманности и выказывание скорби во время его похорон были из того сорта, который обычно приберегают для людей священных или высоких глав государств. Они приходили из всех лагерей Западного Берега и Иордании сотнями тысяч. Наконец-то арабы чтили и обожали его, поклонялись ему, но по-настоящему никто не знал, за что. В этот момент они лишь знали, что хаджи Ибрагима больше нет и что без него они беззащитны.

У подножия Горы Соблазна со стороны Акбат-Джабара уже сооружали могилу и маленькую мечеть. Здесь его положили на покой, и здесь поклялись отомстить евреям, хотя я не знаю, за что. Все время этого испытания я сохранял хладнокровие и отчужденное молчание. За моей спиной болтали много грязных слов, но никто не отважился обвинить меня в лицо. Они поняли, кто их новый лидер, когда столкнулись с ним. Они знали мою силу. Они пресмыкались передо мной, выражая свое горе. Они целовали меня в щеку, а неряшливые целовали мне руку.

Будущие поколения будут приходить на эту могилу как на священное место, а когда пройдет время, хаджи станет святым.

Когда закончились похороны и все разъехались по своим крысовникам, на меня напала жуткая тошнота. Мне надо было уйти. Я отправился в единственное место, к единственному человеку, кто дал мне теплоту и уют. Было заметно, что Нури Мудгиль боится за меня. Я снова и снова бормотал, что все еще люблю Ибрагима. Кажется, он знал, что я сломаюсь. Понимаете, я не говорил о Наде после ее убийства. Я заставил себя не думать о ней. А потом я произнес ее имя и без сил упал ему на руки.

— Скажите мне, где она, доктор Мудгиль. Я должен забрать ее туда, где она будет покоиться в мире.

— Нет, — сказал он, — ты не сможешь этого сделать.

— Я должен.

— Ты не сможешь, — твердо повторил он.

— Что же вы пытаетесь мне сказать?

— Не теперь, Ишмаель, потом…

— Скажите. Я требую, чтобы вы мне сказали!

— От нее ничего не осталось. Ее разбросали в ста местах в этой ужасной свалке возле реки. Пожалуйста, больше ни о чем не спрашивай…

Я закричал:

— Я отомщу!

Он тяжело вздохнул.

— Да, — тихо сказал он, — конечно, ты отомстишь… конечно, ты отомстишь…

Я забегал по комнате, хотелось лопнуть. Я стоял перед ним и трясся…

— Почему я не могу плакать… я хочу плакать… Почему я не могу плакать! — Я упал на колени и ухватился за него. — Что мы наделали! — крикнул я. — Зачем! Зачем! Зачем! Зачем!

Он держал на коленях мою голову, гладил меня, и я рыдал, пока не осталось больше слез. Вспышка умирающего солнца заполнила комнату, и вслед за ней мы остались в темноте.

— Почему? — шептал я, — почему?

— Вы были трое прекрасных людей, которые страстно любили друг друга. Но вы родились в такой культуре, где нет места для выражения такой любви. Мы прокляты среди всех живых существ.

— Что будет со всеми нами? — сказал я, и это был не то вопрос, не то стон.

Он погрузился в долгое молчание. Я смотрел, как его тень покачивалась, когда он вздыхал.

— Вы должны мне сказать, доктор Мудгиль.

— Я скажу тебе, — сказал он мягко, с болью. — У нас нет позволения любить друг друга, и мы давным-давно утратили способность этого. Так было записано двенадцать веков назад. Наше главное наследство — ненависть. Десятилетие за десятилетием, поколение за поколением, столетие за столетием мы воспроизводим себя в ненависти. Возвращение евреев спустило с цепи эту ненависть, она взорвалась дико, бесцельно, в огромную силу самоуничтожения. Через десять, двадцать, тридцать лет исламский мир начнет в безумии пожирать себя. Мы не умеем жить с самими собой… никогда не умели. Мы не умеем жить с внешним миром или приспособиться к нему… и никогда не умели. Мы не способны к переменам. Дьявол, делающий нас безумными, ныне пожирает нас. Мы не умеем остановиться. И если нас не остановят, мы пойдем, вместе с остальным миром, ко Дню Сожжения. Теперь, Ишмаель, вы видим начало Армагеддона.

…Не знаю, когда именно чернота охватила меня…

Я упаковывал свой чемоданчик перед отъездом, и вдруг руки мои перестали держать вещи… в голове туман… я старался вернуть ясность, но она приходила лишь обрывками…

День за днем чернота была все больше и больше, пока не истощились мои силы, чтобы бороться с ней…

…и я поддался…

Все говорят, что я ненормальный, потому что перестал говорить…

…много раз, когда приходил доктор Мудгиль и обращался ко мне… я хотел отвечать ему, но не мог… мне так трудно было понять его слова…

…однажды ночью я впал в неистовство из-за Нады и изорвал фотографии Джамиля, Омара и Ибрагима…