Гюго - [30]
Виктор Гюго выдержит еще немало боев, защищая занятые им позиции писателя-гуманиста.
Битва за «Эрнани» (1829–1830)
В феврале 1829 года весь литературный и артистический Париж был на премьере романтической пьесы Александра Дюма «Генрих III». Успех был завоеван неожиданно, без боя. Дюма, еще молодой и малоизвестный писатель, застал, как говорится, врасплох ревнителей академического благочиния. Правда, они затем спохватились, приняли меры, и пьеса вскоре сошла со сцены. Но первое ее представление стало настоящим праздником для романтической молодежи. Пробный выпад к предстоящим боям в храме Мельпомены был совершен.
Когда опустился занавес и театр еще дрожал от аплодисментов, Гюго прошел за кулисы. Дюма весь сиял. Громадный, он как будто еще вырос за этот вечер, а буйная шапка его волос стала еще курчавее от радости,
С трудом пробившись сквозь толпу поклонников, поклонниц и восторженных поздравителей молодого автора, Гюго крепко пожал ему руку и сказал: «Теперь моя очередь!»
Замыслы двух пьес возникли у него почти одновременно. Всюду — и в часы прогулок по Парижу, и в пыльных лавках букинистов, и в беседах с друзьями — перед ним реяли, мелькали, роились образы его будущих героев.
Первым сложился замысел пьесы из истории Франции времен Ришелье.
Смутные тени прошлого постепенно оживают. Вот уже слышится биение гордого сердца Дидье. Звон шпаг. Страстный протест. Мольбы о справедливости и слова любви. Любовь ведет и к гибели и к подвигу. Терзает и бесконечно возвышает.
Но есть еще что-то другое, то, что может быть сильнее любви, — чувство человеческого достоинства, несгибаемая гордость плебея, страстный порыв к правде, к защите попранной тиранами справедливости…
Рождаются, звучат первые стихотворные строфы. Но Гюго не берется за перо. Он вынашивает свое творение. Как всегда, лучше всего работается на ходу, во время прогулок среди гудящей толпы. Быстрый диалог прохожих. Обрывки слов, споров, признаний. Гримасы гаменов, ругань торговок, уличные сценки. Но все это не мешает ему. Наоборот. Он видит, он запоминает и в то же время думает о своем.
Около бульвара Монпарнас, что в двух шагах от дома, выстроен дощатый барак. Кругом теснятся любопытные. Хохот, озорные шутки. Здесь выступают фокусники и фигляры. А рядом с балаганом старое кладбище. Как эффектны должны быть такие контрасты в драме!
Смутные тени прошлого оживают… Может быть, они и не станут совсем живыми и реальными, но все же в них трепещут большие чувства. И они принадлежат не только прошлому. Многое роднит их с тем, что бурлит, назревает в Париже 1829 года.
И во время своих длинных прогулок по городу и в кафе Грациано, куда он любит теперь заглядывать с друзьями и где готовят такие вкусные макароны по-неаполитански, и в мастерской Девериа и Буланже, где собираются молодые художники, журналисты, начинающие поэты, — всюду он видит, слышит, всем существом своим ощущает назревание чего-то нового.
В Париже, да и во всей Франции растет недовольство режимом Карла X. Глухой ропот переходит в открытый протест. Студенты ходят на собрания тайных обществ, они увлечены идеями Сен-Симона и Фурье. Кипение мысли. Брожение умов. Это должно привести к чему-то решительному…
Песенки Беранже звучат и на улицах, и в кафе, и в салонах, их иногда поют на мотив «Карманьолы» или «Марсельезы». Эти песенки передают растущий ропот масс:
А сам Беранже снова в тюрьме. Политический заключенный.
Гюго пришел к Беранже в тюрьму познакомиться и потом не раз навещал его. Окно его камеры выходит во двор отделения уголовников.
— Вчера у меня был банкир Лаффит, — рассказывал Беранже, — и это произвело на него такое впечатление, что он не мог прийти в себя и уверен, что не выдержал бы здесь и одного часа. А я ему ответил: «Милый мой Лаффит, захватите с собой сотню человек с этого тюремного двора, а я по выходе из тюрьмы приду на первый ваш званый вечер, и захвачу сотню гостей из вашего салона. Потом мы с вами взвесим, которая из сотен перетянет».
И в тюрьме Беранже не меняется. Тот же взгляд, живой, проницательный, лукавый. Та же сатирическая хватка под внешним добродушием. И неизменный длиннополый сюртук и клетчатый жилет.
Камера узника завалена пирогами, дичью, бутылками вина. Толпы теснятся у входа в тюрьму. В часы посещений образуется громадная очередь. Здесь все больше простые люди с гостинцами в свертках и корзинках. Хотят поддержать его, выразить свою любовь народному певцу.
У всех на устах этой весной песенка, которую Беранже сочинил за решеткой: «Моя масленица в 1829 году». Он обращается в ней к королю Карлу X:
Да, лук наведен. Атмосфера грозы сгущается. Низвергаются прежние кумиры, блекнут, линяют старые иллюзии.
Гюго и сам уже не тот юноша, который негодовал по поводу убийства герцога Беррийского, славил Бурбонов, преклонялся перед королевскими серебряными лилиями. На смену детским верованиям пришло открытие героизма и блеска наполеоновской эпохи. Признав и восславив «тень императора», подвиги ветеранов его армии, он по-иному стал смотреть и на революцию конца XVIII века, увидел в ней истоки подъема нации, пробуждения скрытых сил и величия французского народа.
