Гувернантка - [98]

В доме номер 44 не осталось никого. Пятнадцать пустых квартир. Только в сумерки, на лестнице… Сперва стук приклада по перилам, минутная тишина, потом топот подкованных сапог, тени касок на стенной панели, беготня, отдаваемые вполголоса команды. Вооруженные до зубов солдаты с двойными зигзагами на касках, спеша подняться на верхние этажи, пробегали мимо двери с латунной табличкой «Ванда и Чеслав Целинские». За дверью, в глубине квартиры, на столе в салоне остались брошенные второпях пустые чашки и тарелки. В комнате панны Эстер бабочка, не успевшая улететь, билась о холодное стекло, отыскивая путь наружу. Запыленное кухонное окно позвякивало, когда бомбы рвались на Свентокшиской и Медовой.

Когда около полуночи бомба попала в крышу костела св. Варвары, комнату панны Эстер залило красное зарево. Колеблющийся свет проплыл по обоям, засверкал в рюмках на буфетной полке, блеснул в хрустальном зеркале орехового шкафа. Потом, когда огонь унялся, за окном можно было увидеть раскаленные ребра купола, железный скелет, с которого порывы ветра срывали шлейфы искр, и летящие по воздуху жестяные листы с крыши.

Город горел, однако дом на Новогродской стоял как стоял, хотя на Хожей и Кошиковой, охваченные огнем, рушились целые здания. В комнате панны Эстер с утра до сумерек солнце терпеливо поглаживало буфет красного дерева, на котором когда-то красовалась греческая ваза из Одессы, скользило по выгнутым спинкам стульев из розового дерева, на которые панна Эстер бросала перчатки, сверкало на ореховой полировке шкафа с круглым зеркалом, перед которым панна Эстер любила примерять платья. Когда дым, наползающий со стороны Воли, закрывал небо над Новогродской и воздух за окном темнел, аккуратно застеленная зеленым покрывалом кровать из гнутого дерева, на которой когда-то спала панна Эстер, а после нее Юлия Хирш, казалось, покачивалась в нише, как лодка, поджидающая кого-то в предвечерней мгле.

Потом бомбы посыпались на Журавью. Дом задрожал. После каждого взрыва рюмки за стеклом буфета, качнувшись на высоких ножках, со звоном, будто чокаясь, стукались друг о дружку. Рубиновая искорка вычерчивала зигзаги в хрустальном графине с вишневой наливкой, словно пыталась выскочить на свободу через стеклянную пробку. По потолку разбегались черные трещины, штукатурка осыпалась на стол, на пустые стаканы, тарелки и салатницы. Фарфоровая белизна сервизов серела под тоненьким налетом пыли, казалось, зарастая инеем ранней осени. В сумерки разбуженные ночные бабочки, седые от пыли, сорвавшись с листьев герани, тщетно кружили над настольной лампой в ожидании света, который — самое время! — должна была бы зажечь под фарфоровым колпаком чья-то живая рука.

Солдаты толкнули дверь в шесть утра.

Солнце поднималось над сожженными домами Маршалковской. Пригнувшиеся, в сползающих на глаза касках, двое солдат втащили за собой в комнату железный барабан с телефонным кабелем и, притаившись под подоконником, начали вполголоса бросать краткие донесения в эбонитовую трубку. Около девяти старший — ему могло быть лет двадцать, не больше — выудил из груды на полу набранную готическим шрифтом книгу в красном коленкоровом переплете и кинул младшему, но тот отпихнул ее сапогом: он сейчас высматривал врагов в окнах почты на противоположной стороне. Потом старший извлек из-за разбитых рюмок, салатниц, графинов темную фотографию в рамке красного дерева. Протер запыленное стекло. «Гляди-ка, — показал фотографию младшему, — это же Marienkirche». На засученных рукавах походных мундиров у обоих был одинаковый знак — двойной зигзаг — и нашивка с надписью «567 Danzig».

Старший пальцами разломал деревянную рамку. Осторожно вытащил коричневатый снимок из-под стекла, с минуту на него смотрел, затем сунул в нагрудный карман. После чего снова заполз под подоконник, закрыл глаза и, положив на колени винтовку, долго молчал. На обороте фотографии он увидел два имени: женское и мужское.

На следующий день он был ранен. На фронт уже не вернулся. Его отвезли на «скорой» в клинику на Церкевной, откуда в самом начале октября он попал в эшелон, который неделю, обстреливаемый с воздуха русскими, полз по затянутым дымом равнинам. В белой палате хирургического отделения Медицинской академии в Лангфуре, где солдат в конце концов оказался, старое фото Marienkirche, найденное в пустом доме во время боев в горящем городе Warschau, куда-то запропастилось, когда он срочно сменил черный мундир на шинель организации Тодта[76]. Кажется, 30 января ему удалось пробиться на палубу судна, отправляющегося на запад, и благополучно доплыть до порта в Гамбурге, где его ждала мать.

После восстания родителей Александра вывезли в пересыльный лагерь в Прушкове, а потом в деревушку под Краковом. Там отец Александра умер в крестьянской хате на собственном пальто, расстеленном у кухонной печи, потому что хозяева не позволили ему лечь на деревянную кровать под окном, хоть всю ночь кровать оставалась пуста. Болезнь называлась тиф.

Когда советский фронт передвинулся за Вислу, мать Александра вернулась из-под Кракова в Варшаву. Город был сожжен, однако дом номер 44 стоял, как прежде, только в окнах не было стекол. Просматривая семейные фотографии, документы и письма, валявшиеся на дне разбитого буфета, она почувствовала, что снова пробуждается к жизни. Со снимков давнишней Варшавы на нее смотрели муж, сыновья и знакомые, с которыми было пережито столько хороших минут. Что с Анджеем и Александром, она не знала. Под вечер среди счетов, квитанций, справок, пропусков и билетов, которые она раскладывала на столе красного дерева, осторожно, словно желая самим бережным прикосновением пальцев призвать отсутствующих, разглаживая помятые края листочков, обнаружилось письмо, которое одновременно развеселило ее и расстроило. Расправляя листок, исписанный ровным, хорошо знакомым почерком, она, с грустной улыбкой качая головой, вспоминала события минувших лет, которые — она это чувствовала — никто уже не помнил и которые — она поняла это чуть погодя — были ей так близки, будто произошли вчера, хотя с тех пор прошло уже много лет.