Гусиный остров - [5]
Озеро потемнело. Кувшинки закрылись, спят. Камыши синеют. А отец-мать на той стороне Алёшу ждут. Теперь бы грести, а у человека сил нет – не обедал.
Сбегал Алёша в избу, поел хлеба с молоком, залез в лодку, где от недавних дождей было воды по щиколотку, и взялся за вёсла. Тяжелы они, намокли, не стронуть оба весла сразу. А если взяться за одно обеими руками, потом попеременно за второе – ехать можно.
Ни шатко ни валко поплыла Алёшина лодка по озеру. Боком поплыла, не понять куда.
«Что это такое красное? – со страхом подумал Алёша и грести перестал. – И трубку курит. Вон дыму-то по камышам поразвесило!.. Никак, луна это? Луна и есть».
Из-за озера выкатилась луна, и Алёша, согретый работой, решил, что от луны стало ещё жарче – до того она раскалённая докрасна, как огненная.
– А на воде сколько лун качается! – удивился Алёша и стал вслух считать, сколько их. Он насчитал семь и сбился, забыл, как будет «восемь».
Семь лун плясало на озере, вытягивалось, сливалось в дорожку. А восьмая луна красным карасём беззвучно плескалась в лодке у ног Алёши, в дождевой воде по щиколотку.
«Я эту луну маме привезу», – загадал Алёша.
Но лодку прибило к камышам, и в их тени лунное отражение погасло.
Близко в камышах крякала утка, и по домовитому голосу её было ясно, что озеро, лу́ны и камыши – родной дом этой утки, её двери, её комнаты, куда входить без спросу нельзя. Алёша старался не грохотать вёслами, чтобы не напугать утку, и чем больше он старался, тем громче гремел. А утка всё крякала над ухом, видно, понимала, что в лодке сидит добрый человек и опасаться его не следует.
Под брюхом лодки шуршали водоросли и мешали грести. Чудом Алёша выгнал лодку на открытое место и зажмурился от лунного света. Свет бил прямо в лицо, тугой и белый, как буран, и от него на озере всё было видно – каждую жилочку на листьях кувшинок.
Кувшинки не спали. Жёлтые цветы были раскрыты, и Алёша уловил их горьковатый болотный запах.
«Чего они проснулись? – подумал Алёша. – Сейчас все люди спят, кроме меня и отца с матерью. А кувшинкам неймётся».
Он перегнулся через борт, потрогал налитый росой толстый золотой цветок и вздрогнул от близкого голоса:
– Сынок, это ты?
Упираясь в дно шестом, отец в белой рубахе стоял в старой лодке и смотрел на Алёшу.
Алёша спросил испуганно:
– А мамка где?
– Дома. Тебя ждёт. Ты не слыхал, как мы тебе кричали?
Алёша подумал и ответил:
– Не слыхал. Тут утка громко кричала. – И спросил: – Что это кувшинки не спят?
– Луна их разбудила, – ответил отец. – Она нынче в полной силе.
«Кувшинки-то думают, что это не луна, а солнышко, – рассудил про себя Алёша. – Вот и встают среди ночи».
Цепью отец привязал свою лодку к Алёшиной, перебрался к сыну, сел на вёсла. Алёшу посадил себе на колени, и мальчугана со всех сторон одело отцово тепло. Он прижался к отцу и услышал, как стучит отцово сердце. Стучало оно глухо и ровно, и по его стуку было понятно, что отец с утра и до вечера косил без отдыха и сердце его устало.
«Я тоже устал», – подумал про себя Алёша и задремал.
Мимо плыл берег с дальней стеной леса и ближней стеной осоки, с тёмным стожком, облитым луной. Стожок зашевелился и негромко замычал.
«Добрыня это», – догадался Алёша.
Лодку тряхнуло.
– Приехали, – сказал отец, взял Алёшу на руки, вынес его на берег, где у воды в отцовом пиджаке стояла мать.
Алёша перегнулся из отцовских рук и обеими руками обвил мать за шею. Близко он увидел её глаза, смеющиеся и заплаканные, и, задыхаясь от любви к ней, от радости, что она здесь, рядышком, и не уедет от него, заговорил сбивчиво:
– Мамка, я привёз вам квасу полную корчагу. И не пролил ничего!.. Лодка-то в песке увязла. Я её до ночи отрывал. А не то бы я раньше приехал.
Лицо у матери сморщилось, стало меньше, будто она собралась чихнуть. Но не чихнула и не заплакала, а только прошептала:
– Пошли, сынок, в избу. Я тебя горячим накормлю.
И они пошли в избу, что светилась всеми окнами. Впереди мать в отцовом пиджаке, за ней отец с Алёшей на руках.
Сухая грива
Алёша пригнал Добрыню пастись у половодья.
Настоящего половодья ещё нет, оно только обещается. Вода блестит между гривами, а закрыть их не смогла – время не подошло. На гривах травка ранняя, самое молоко. Умыта она до жилочки, и после белой зимы не верится, что так зелено бывает.
Добрыня пасётся, кормится, где можно – переходит с гривы на гриву. Сколько она съест, столько и молока даст. А ей охота много его домой принести, вот она и жуёт с утра до ночи, подбирает лучшую травку.
Куда она – туда и Алёша.
Выбрели они на Сухую Гриву, на самое высокое место в лугах, и задержались тут на ветерке, на хорошей зелени.
А вода тем временем прибыла.
Погнал было Алёша Добрыню домой – кругом половодье. Вот она, соседняя грива, рядом. А как на неё перейти, если глубоко? Остался мальчик с коровой посреди большой воды на длинной Сухой Гриве.
Добрыня щиплет траву, а Алёше не до еды.
«Отец-мать меня хватятся, – думает он, – пойдут искать, кричать, я отвечу. Корм для Добрыни пока есть. У меня с собой полбуханки хлеба. В крайности, подою Добрыню в шапку, молока напьюсь, с голода не помру».
Солнце село в половодье, но от воды долго было светло, а потом высыпали такие жгучие звёзды, да много! И всё небо от них заиндевело.
