Гусиный остров - [6]
Добрыня лежит и жуёт в потёмках. Алёша лёг рядом, прижался к её тёплому боку.
Бум! Бу-у-ум! Бу‑у-ум! – забухало ему в уши, в земле отдалось…
Это сердце у Добрыни стучит, доброе и до того спокойное, что Алёша заснул под его удары и проснулся под них же.
Проснулся – носом дышать нельзя: заложило.
Солнце в половодье купается. Суши меньше стало. А на ближнем конце её – шевеление. Два зайца обсыхают, ушами прядут.
«Муж и жена, – решил Алёша. – Рядком сидят».
Алёша подоил корову – полную шапку с краями надоил, хлебушко достал, досыта напился-наелся и стал ждать.
Днём при солнышке он поспал немножко. И опять гривы поубавилось. А на дальнем конце её – гостья. Лиса пожаловала! Тощая да линялая. То одну лапу подожмёт, то другую, смотрит жёлтыми глазами: что дальше-то будет?
А дальше вот что.
Подошла Добрыня к зайцам, долго глядела на них: кто, мол, вы такие, почему у нас в хозяйстве вас нет? Может, молоком вас попотчевать? Зайцы шевелят ушами, на неё косятся, не знают, бояться им или нет.
И к лисе Добрыня подходила: «А ты кто, собака ты или не собака?» Та переминается с ноги на ногу. Что, мол, сейчас-то на меня смотреть, когда я без шубы? Ты на меня в шубе посмотри – ахнешь!
К вечеру Алёша громко покричал:
– Люди-и-и! Мама-а-а! Папа-а-а!.. Мы ту-у-ут! Тут мы-ы-ы!
Зайцы, муж и жена, замерли. Лиса глазами проводила эхо от Алёшиного голоса до леса и обратно. Добрыня перестала жевать, подошла и подышала на Алёшу.
А люди не отозвались на его крики.
Ночь выпала такая протяжная и студёная, и первый раз в жизни, за все свои девять лет в первый раз мальчуган подумал:
«А солнце-то взойдёт ли?»
Солнце, конечно, взошло – светить и греть. Вода прибыла и потеснила население на Сухой Гриве.
Алёша ел-пил молоко с хлебом, и хлеба почти что не осталось. Добрыня и зайцы щипали траву. А лисе чем питаться? Носил ей Алёша шапку с молоком – не пьёт. Крутится на одном месте, и всё тут.
– Чем тебя кормить, привередница?
В обед Алёша порадовался – лиса рыбку поймала. Блеснула рыбка в лисьих зубах, и нет её.
Стал Алёша приглядываться к воде и видит: стоят на тепловодье два брёвнышка с глазами, две щуки носами к острову. Еле плавниками шевелят. А вокруг гороховая мука плавает.
Первая мысль у Алёши:
«Упаду на них животом, придавлю, которая-нибудь да и в руках останется. Надо лису кормить. Да и самому пригодятся».
За кустами затопленными, невидимая, протарахтела моторка, и Алёша закричал что было сил:
– Люди-и-и! Мы ту-у-ут!
На слух моторка стала удаляться. Может, в обход кустов пошла?
А поленья с глазами в воде стоят. Нет, они в голые руки не дадутся. Да и нельзя их трогать: на икромёте они, и не гороховая мука плавает, а щучья икра, щурята вылупятся из неё, как цыплята из яиц. Щуку на икромёте беспокоить нельзя – без рыбы останешься. Полезная она, санитар подводный: большей частью больных и слабых рыб убирает. И рыбы от этого здоровее, и вода чище.
«Ладно, – подумал Алёша. – Пока на молоке держусь. А там видно будет».
Третья ночь была тяжелее тяжёлого. Даже сквозь самый сон Алёша чувствовал, как у него озябли ноги, и прижимался то так, то эдак к Добрыниному боку, слышал её сердце.
«Живы мы, живы, – мерцало в голове в забытьи. – До тепла бы дожить, до тепла…»
Рассвело, и Алёша понял, почему у него ноги так озябли: прибыла вода, к подошвам подошла, и от гривы остался один бугорок.
Сгрудилось население Сухой Гривы, будто одна родня. Устали, натерпелись, и никто никого не боится, не стесняется. В середине – Алёша с коровой. По правую руку – зайцы. По левую – лиса.
Зайцы, муж и жена, сидят терпеливо, будто пришли в учреждение за справкой, заняли очередь и ждут.
Притихла лиса. Лежит около Добрыни наподобие верной собаки.
Не случится ли чего хорошего?
Ничего не случается. И есть нечего. Хлебушко съеден, а молока у Добрыни не осталось – не с чего. Ей вон сколько травы надо, а где её взять на таком пятачке?
Замычала Добрыня по-голодному, всем кустам в лесу слышно.
Погодите, вроде мотор стрекочет? В обход кустов лодка с высоким носом сюда едет. А в лодке – отец-мать!
Ткнулась лодка в бугорок. Отец-мать Алёшу обнимают и целуют, хлебушком его угощают. А он говорит:
– Вы Добрыне и другим дайте.
Дали они и Добрыне, и другим. Добрыня хорошо ест, а другие не притрагиваются.
Мать плачет от радости, а отец говорит:
– Сынок, что же ты не сказал, куда корову погонишь? Мы тебя в бору искали. Нефтяники на вертолёте поднимались тебя смотреть, и я с ними. Сверху волков видели… Чего только не подумаешь!.. Вчера знакомые тут на моторке проезжали. Говорят, тебя не видели, но до Сухой Гривы не доехали. А мы вспомнили, что прошлый год ты Добрыню сюда же гонял, на Сухую Гриву…
– В прошлом году такого разлива не было, – всхлипнула мать, вытерла слёзы и сказала отцу: – Усаживай всех в лодку, да поехали. Алёшу горячим надо накормить.
Добрыню завели в лодку, и лодка сразу села на дно. Зайцы запрыгнули сами и уселись рядком на носу. А лиса не идёт. Отец хотел её в телогрейку завернуть, чтобы не искусала, да в лодку, но мать распорядилась:
– Поехали! Не хочет – не надо.
Вёслами, как шестами, отец с матерью столкнули лодку на глубину. Глянь – а лиса в лодке сидит!
